Сотник

Сегодня к нему приходил легионер Луций Силон. Десять лет после призыва они провели вместе в походах. Делили на двоих один плащ, черствый кусок хлеба и последнюю кружку вина. Делили зной Испании, слякоть Германии и туманы Британии. Делили военную добычу, подарки легатов и женщин галлов, женщин бриттов, женщин германцев. Все было общее, как и должно быть у коммилитос, братьев по оружию и по крови — своей и чужой. До тех пор, пока однажды для Силона все не закончилось. Оцисус аб коммилитоне — убит товарищем по оружию.

Утром того хмурого дня, за семь дней до майских календ, Силон лежал на земле за Рейном, раздавленный брошенной в него огромной глыбой из камнемета. Он хрипел, выплевывая сгустки крови, и глухо стонал при каждом выдохе, потому что осколки ребер впивались в его легкие, словно зубы хищника и разрывали их в клочья. Он не мог говорить, а лишь смотрел на Кассия, пытаясь сглотнуть ту кровь, которую не получалось выплюнуть. Взгляд Луция делал слова абсолютно ненужными. Кассий все понял. Рядом на земле лежало копье. В тот день их вокруг лежало много. Он поднял копье и привычно перехватил его руками. Чуть помедлив, без замаха, почти незаметно для глаз, но невероятно быстро и мощно ударил в сердце — между тем, что осталось от четвертого и пятого ребер. Удар вышел хорошим. Эти удары уже тогда снискали ему уважение среди новобранцев и ветеранов. Через мгновение Луций Силон затих, успев оставить в затухающих глазах выражение облегчения и благодарности. Это был правильный поступок. Нужный. Достойный воина. Угодный богам. Смерть, принятая от руки брата, избавляет от позора поражения.

Солнце все же появилось и растянутая бессонницей ночь, наконец, закончилась. Лонгин встал и попытался прогнать ночные воспоминания с помощью прохладной воды. Уже на выходе столкнулся с гонцом из дворца наместника. Префект срочно требовал его к себе. Значит, эти проклятые иудеи все же устроили свою обычную возню. Упрямый, отвратительный народ. Все, что им дорого — вызывает отвращение. Все, что дорого другим — мерзко для них. Высокомерные выскочки, презирающие всех остальных и ждущие своего мессию, который якобы утвердит их владычество над миром. Безумцы. Они признают только один закон, свой закон, который написан на ветхих свитках Моисея. Говорят, что по нему только они смогут прийти к живому источнику, к которому стремятся все люди. Как такое может быть? Впрочем, это не тот вопрос, который должен волновать кентурио десятого легиона.

Перед величественным дворцом Ирода Великого, посреди мозаики из разноцветных плит, на возвышающейся каменной глыбе с вытесанными ступенями, стояло судейское кресло. Лучи восходящего солнца уже пытались нагреть завитушки резного дерева, которые украшали его искусной вязью. В кресле сидел префект Иудеи, пятый после ее завоевания наместник Понтий, прозванный когда-то Пилатом. Его глаза казались пустыми и ничего не выражали. Впрочем, выражение рыбьих глаз Пилата вполне могло быть наигранным. Увидев центуриона, он сделал знак приблизиться.

— Охрана претории усилена? Когорта в готовности? — получив утвердительные ответы, префект сделал знак рукой идти, но потом окликнул Лонгина.

— Центурион! — ладонь руки, будто позабытая, замерла в отпускающем жесте, — рядом постоянно быть.

Опытный центурион все понял без лишних объяснений. День предстоял не из легких. Последний раз подобные приказы отдавались, когда иудеи бунтовали против строительства акведука. Пилат, никогда не церемонившийся с ними, открыто и уверенно разграбил под это строительство их храмовую сокровищницу. Это было рискованное и даже более, чем рискованное решение. И здесь явно было что-то еще, кроме желания поживиться.

Куда бы ни заносила легионера солдатская судьба, какие бы народы не приходилось ему покорять, никогда и никаких проблем с местными богами на его памяти не возникало. Им не только разрешали продолжать поклоняться, но зачастую принимали в римский пантеон. Говорят, что даже поклонение Карфагенскому Ваалу посредством сжигания младенцев, было выдумано теми, кому не терпелось поскорей Карфаген уничтожить. И только религия иудеев сводила римлян с ума. Как можно поклоняться богу, который запрещает почитать всех остальных богов? Во имя чего тогда будет существовать Великий Рим?

Поэтому отношение Пилата к религии иудеев отчасти было понятно. Когда толпа собралась на площади и стала требовать прекратить строительство и вернуть деньги в сокровищницу, все уже было готово. Когорта солдат, переодетых в гражданское, с крепкими дубинами в крепких руках, быстро и слаженно сделала свое дело. К полудню на площади валялось лишь несколько десятков тех, кому не повезло убежать. Строительство акведука продолжилось. Вот таким образом пятый наместник Иудеи Понтий, по прозванию Пилат добивался своего.

Пространство между преторией и внешней стеной быстро заполнялось толпой, вливавшейся через Иссеевы ворота. Сегодня иудеи желали крови одного из своих. Возбуждение росло вместе с духотой наступающего дня. Рев сотен глоток звучал все сильнее. Иудейские жрецы умело поддерживали истерику, заговаривая с толпой, как только она начинала понемногу затихать. Желание крови возбуждает, сама кровь объединяет. Это центурион Лонгин понять мог.

Жрецы иудеев уже приходили к стенам претории и говорили с Пилатом. Они хотели крови еще больше, чем орущая толпа. И, по всей видимости, эта жажда оказалась в итоге сильней упрямства и презрения к ним Пилата. Он явно был в бешенстве и чувствовал, что в этот раз жрецы своего добьются. Его сводила с ума их елейная псевдопочтительная манера обращения. Они умело и ловко прикрывали ею угрозу обратиться с жалобой к наместнику Сирии, а через него к самому императору. И вся ирония заключалась в том, что они не могли не знать того, что давно понял Пилат. За их лживой почтительностью к нему или к наместнику Сирии, или даже к самому императору стояло уверенное чувство превосходства и собственной исключительности. Тот, кто эту уверенность мог нарушить — должен был умереть. А судя по тому, что вокруг говорили о Том, Кого они требовали осудить на смерть, Он эту уверенность и вообще авторитет жрецов не раз и не два опускал на дно самого глубокого моря. Люди обычно никогда не прощают тому, кто, будучи ниже в созданной ими иерархии, вдруг оказывается в десять, в сто, в тысячу раз неизмеримо выше в чем-то более важном и существенном.

Скоро на суд из тюрьмы претории вывели Подсудимого. Выходя, Он споткнулся о ступень, которую тяжело было заметить, попадая из мрака тюремных камер на свет. Один из конвоиров схватил Его, придержав, за край одежды, а потом толчком в шею указал направление.

В ярком свете раннего иерусалимского утра, под гул толпы из-за стен претории, они шли к стоявшему на возвышении креслу. В кресле сидел префект Иудеи Понтий, прозванный Пилатом, и лицо его не выражало ничего. Получив еще один толчок в шею, Подсудимый остановился перед наместником. А дальнейшее поразило центуриона так, как не поражало ничто до этого.

Кентурио Лонгин не в первый раз сопровождал префекта в его поездках из Кесарии в Иерусалим, где постоянно проживали наместники Иудеи. Он помнил, как только что назначенный наместник, начал свое правление. В свой первый приезд Пилат сразу же приказал внести во дворец Ирода золотые императорские щиты. Святыни Рима над святым для иудеев. А потом ждал в полумраке преторианских казарм, рядом с солдатами, готовый собственноручно колоть и резать тех, чья рука посмеет их коснуться.

Он помнил, как страшный в своем гневе и безудержный в ярости Пилат, не задумываясь, отдал приказ убить больше сотни иудеев во время того, как они приносили свои жертвы. И все только потому, что заподозрил в них мятежников-зилотов. Когда через день ему доложили об ошибке, он лишь цинично обронил, что Бог иудеев должен радоваться: жертвенной крови получилось больше.

Лонгин помнил многочисленные случаи откровенного подлога, грабежей и убийств, которые пополняли как копилку ненависти иудеев, так и денежный мешок наместника.

И вот сейчас, упрямый и беспощадный правитель, всегда готовый врать, изворачиваться и отнимать жизни сотнями и тысячами, почему-то не хотел отнять ее всего лишь у одного бродячего галилейского оборванца. И дело было не только в том, что префект Иудеи просто не желал выполнять волю иудейских жрецов.

Пилату и раньше случалось идти на уступки, если это угрожало его положению или кошельку. Здесь был явно такой случай. Эти хитрые шакалы поставили дело так, что выбора не было: либо казнить галилеянина — либо они отправляют посольство с известием о том, что он, Понтий Пилат, наместник Иудеи, Идумеи и Самарии не признает власти своего кесаря.

Было непонятно, что еще сильнее этой угрозы может удержать Пилата отдать приказ о казни.

Но он его не отдавал…

Дальнейшее временами напоминало плохо поставленную комедию. Странная делегация к правителю Галилеи Ироду, по своему обыкновению, пьяному уже с утра. Царь, которым свободно помыкали его жены и наложницы, был больше похож на дурного лицедея. Порой центурион не мог сдержать саркастической улыбки. Иудейские жрецы обвиняли галилеянина в том, что он «делает себя царем». Разве Ему нужно что-то делать? Когда Он, уже порядком избитый и изможденный, стоял рядом с Антипой, у кого могли возникнуть сомнения, кто из этих двоих — царь?

Веселье Антипы было того рода, когда невесело вокруг никому, включая и его самого. Веселье на грани истерики. Слуги и близкие знали и понимали причину такого поведения. Приближался день рождения Ирода, во время которого с недавних пор ему стал являться призрак обезглавленного по его приказу одного популярного в народе иудейского праведника. Ни вино, ни смех от этого не спасали.

Антипа не нашел ничего достойного казни и комедия продолжилась. Пилат приказал дать Подсудимому сорок ударов плетью, видимо за то, что ни он, ни Ирод не нашли в нем никакой вины. От максимальных сорока на памяти Лонгина умирали здоровые и сильные мужчины. Были случаи, когда осужденные предпочитали им смерть. После сорокового галилеянин был все еще жив, и даже смог подняться на ноги.

И тут на сцену вышли солдаты. В жизни легионеров не так много развлечений и о зрелищах им приходилось заботиться самим. Они нарядили избитого и залитого кровью галилеянина в багряницу, притащили охапку сухого терновника… Центуриону такие забавы не нравились, но он никогда им не препятствовал. Легионер Гай Кассий Лонгин не просто так дослужился до центуриона и столько лет смог им оставаться. Камни мышц под панцирем с каждым годом все заметнее покрывались жиром и обвисшей кожей, глаза уже начала застилать своей мутной предательской пеленой болезнь стариков, но авторитет кентурио Лонгина с годами становился только выше. А все потому, что он знал, когда нужно пустить в ход палку из виноградной лозы, а когда ее следует придержать.

В памяти надолго остался один случай из легионерской молодости. Центурион их когорты Луциллий по прозвищу «Подай другую» никогда долго не размышлял, прежде чем пустить в ход свой центурионский жезл. Сломав одну палку о спину очередного бедняги, он ему же и приказывал: «Подай другую». Тот приносил и Луциллий продолжал избиение. Уклонение от удара центуриона каралось смертью. Вместе с поборами и откровенным воровством солдатского жалованья все это одной темной ночью и решило судьбу центуриона Луциллия по прозвищу «Подай другую». Из тех, кто мог рассказать, как именно это случилось, сейчас в живых остался один лишь Гай Кассий Лонгин. Кентурио первой когорты десятого легиона.

Ребята забавлялись. Некоторые откровенно получали от этого удовольствие, другие скучали. Были и те, кто старался найти себе какое-нибудь занятие подальше, чтобы не видеть и не слышать происходящего. Впрочем, таких было немного.

Центурион издали наблюдал за потехой солдат и слышал их громкий хохот после особенно удачного кривляния или затрещины. Сначала он удивился, что до этого вообще дошло. По римским обычаям и законам приговоренного не пытают. Но, похоже, римские законы, как и законы здравого смысла сегодня не действовали. А через какое-то время Лонгин удивился еще больше, когда понял в чем, собственно, дело. Правила этой безумной игры могли меняться по ходу действия. Неизменным оставались лишь финал, в котором, наряженного в багряницу «царя» непременно убивали. А согласно второму правилу жертва всегда избиралась из числа своих. Это обычно была какая-нибудь отчаянная, пропащая душа, но всегда — из числа своих. Почему парни вдруг выбрали для своей игры иудейского Проповедника — Лонгин никак не мог понять. И что, считать теперь Его — своим братом, комилитоне?

Но больше всех центуриона Лонгина поразил префект Иудеи Понтий, по прозванию Пилат. Его выход на сцену этого спектакля превзошел все, что было до сих пор. После всех попыток поступить по-своему, он картинно умыл перед орущей толпой руки и приговорил галилеянина второй раз к уже верной смерти. Конечно же за то, чего Тот не совершал. Багряницу и царский «венец» на него надели одни, после того, как в похищении царского достоинства обвинили другие.

Лонгин внимательно присматривался к Осужденному и не мог понять, что же такого в этом Человеке, из-за которого бесновалась толпа перед преторией, а префект Иудеи вел себя так нерешительно и бесславно. Но какая-то скрытая сила в Нем явно была. Не все ощущали эту силу, но когда живешь и видишь вокруг столько смертей, то начинаешь понимать одну простую вещь. Главное в человеке — не как он живет, а как умирает. Центуриону давно было ясно, что этот Человек умирает достойно. Не ясно было только, почему вдруг ему самому есть до этого дело.

Спектакль закончился, когда на спину еле живому Галилеянину положили тяжелый, пропитанный водою дубовый столб, который должен был стать одной из перекладин его креста. И он даже смог какое-то время его нести. Потом Он стал падать, и все чаще, с размаху, лицом в землю. Столб при каждом падении бил его по голове. Ребята, похоже, перестарались в своей забаве. Один из легионеров стал бить Осужденного, заставляя его подняться, но Лонгин приказал ему остановиться.

— Если ты не хочешь сам нести на гору Его и Его крест, легионер, — сказал центурион и солдат знал, что это не было пустой угрозой.

Лонгин стал оглядываться по сторонам. К галдящей и беснующейся толпе все время присоединялись идущие на свой праздник в Иерусалим иудеи.

*************************************************************

Шимон из Киренеи возвращался с опостылевшего ему поля. Большую часть своей жизни он ничего, кроме поля не видел. Так было в его родной Киренее, и так было во всех местах, куда он пытался убежать от ненавистного ему труда земледельца. Только ничего у него не выходило. Что бы он ни делал, как бы ни изворачивался — поле всегда находило его и кормить свою семью иначе Шимон так и не научился. Вот и сейчас он шел, усталый и голодный после тяжкой дневной работы. Поле даже не оставило ему времени как следует подготовиться к празднику Пейсах. «Проклятое поле, — думал Шимон, — какое же ты огромное». Спина невыносимо ныла, а голова раскалывалась от дневного зноя, что тоже совершенно не улучшало его унылого настроения. Резкий окрик римского солдата вывел его из отупляющего оцепенения:

— Эй! Ты! Подойди сюда.

Шимон подошел, но не сразу понял, чего от него хотят. Языка римлян он не знал. Тогда один из солдат грубо пригнул его к земле, где стоял на коленях, пытаясь подняться на ноги, избитый и окровавленный Человек. Рядом с Ним лежал толстый дубовый столб.

— Двару! Возьми! — приказал Шимону командир римлян и указал рукой на увесистую даже на вид деревяшку.

Затем он указал рукой направление и голосом, который привык повелевать, приказал:

— Зиль! Иди! Понятно?

Это было понятно. Ничего другого от жизни Шимон уже не ждал. Гнуть спину до смерти — его удел.

Шимон наклонился, чтобы поднять и положить себе на спину столб. Недолго, всего на несколько мгновений он зачем-то смотрел в почти заплывшие от кровоподтеков глаза Приговоренного. И почему-то, вопреки даже своему желанию, вдруг подумал о своем поле. Оно ясно представилось перед глазами таким, каким час назад он его оставил — вспаханным и засеянным. Его поле даже можно было назвать ухоженным. И оно совсем не казалось бесконечным. Сейчас оно казалось маленьким.

******************************************************

Распинать на кресте человека не сложно. Любой римский солдат обязан это уметь. Два грубо выкованных гвоздя в запястья и два — в основания стоп. Руки можно прихватить веревкой, чтобы сухожилия сразу не порвались. Иначе придется повторять процедуру заново. Потом нужно установить в выкопанную заранее яму сам крест вместе с распятым и укрепить его. Все. Начинается развлечение, на которое и пришла посмотреть толпа.

Распятые смешно и комично начинают двигать руками, проворачивая их вокруг гвоздей и опираясь при этом на пробитые ноги. Иногда под ноги прибивают подпорку, чтобы опираться еще и на нее. Из жалости, наверное. Обычно человек делает вдох и не задумывается. А вот если его прибить гвоздями за руки и ноги ко кресту, то каждый вдох дается с трудом. Нужно проворачивать вокруг вбитых в запястья, грубых, кованных гвоздей руки и опираться на такие же грубые и толстые гвозди, которыми пробиты ноги. Один вдох — два оборота. Вниз и вверх. Если хочешь жить — умей вертеться. Когда силы заканчиваются — приходит удушье и вместе с ним — смерть. Но смерть еще нужно заслужить…

Не так много времени спустя после распятия Галилеянина, солнце исчезло, а земля время от времени сотрясалась. Но не столько тьма и даже не землетрясение гнало людей прочь, а невыносимое чувство тоски и безысходности, которое разлилось в застывшем и вязком воздухе. Люди, собравшиеся для развлечения, один за другим уходили и бежали с горы Кальвария. Многие из них били себя в грудь и рвали на головах волосы и одежды. То и дело можно было услышать: «Да кто же Он?»

Кентурио первой когорты десятого легиона Гай Кассий Лонгин такой вопрос себе не задавал. Он давно уже знал на него ответ. Но только сейчас этот ответ возник перед ним во всей своей кристальной ясности. Слова «Царь», «Бог», «Сын Божий» вдруг обрели для него иной смысл. Единственно правильный смысл.

Человек на Кресте к этому времени уже умер.

К вершине невысокой горы Кальвария подходила группа иудейских жрецов. Они упорно шли наверх тогда, когда все остальные спешили вниз. Подойдя к распятым в этот день преступникам, они что-то начали кричать о своих обычаях, ради которых нужно было срочно убить тех, которые и так уже были почти мертвы. С отвратительным хрустом они перебили голени у двоих, распятых вместе с Галилеянином и те, утратив под ногами опору, стали быстро задыхаться.

Они подошли к распятому Галилеянину и кто-то из них, высоким и противным голосом начал что-то вещать об иудейских пророчествах и о том, что им нельзя дать сбыться.

— Давай! — сделал знак человеку с дубиной один из жрецов.

Тот шагнул в сторону креста, но остановился перед внезапно загородившим ему дорогу центурионом.

— Не препятствуй нам! — неуверенно крикнул ему жрец.

— А ты попробуй не заметить меня, жрец, — спокойно ответил ему Лонгин.

В неясных сумерках затянувшегося солнечного затмения, на окраине Иерусалима, между людьми с дубинами и распятым Галилеянином стоял Гай Кассий Лонгин, кентурио десятого охраняющего легиона, и глаза его были полны спокойной, решительной уверенности.

Жрецы помялись, а затем сказали:

— Но нам нужно знать, что Он мертв! — и еще хитро, по своему обыкновению, добавили:

— Это приказ наместника!

Центурион, не скрывая брезгливости, проронил:

— Он мертв.

Жрецы опять изобразили нерешительность, но потом сказали:

— Мы, конечно, верим тебе, сотник, но ведь ты и сам понимаешь…

Лонгин взял у стоящего рядом солдата копье и привычно перехватил его руками. Иудеи отпрянули. Лонгин немного помедлил. Потом едва повернувшись к распятому на Кресте и уже мертвому Телу, без замаха, почти незаметно для глаз, но невероятно быстро и мощно ударил в сердце — между четвертым и пятым ребром. Удар вышел хорошим. Из раны брызнула розовая жидкость. Галилеянин умер не от удушья — не выдержало сердце. Такое очень редко, но все еще встречается.

Лонгин вытер лицо и посмотрел на присмиревших иудеев. Они помолчали и один за другим стали уходить. Когда они скрылись из глаз, Лонгин отбросил в сторону копье и сам пошел прочь. Больше ему здесь было делать нечего. Он шел и думал о том, что не дать врагу осквернить смерть своего — это правильно. Достойно воина и брата по оружию. И угодно Богу.

*******************************************

Прошло время. Как-то ранним утром, в одном из селений римской провинции, у порога, выдолбленного в скале дома, сидели трое мужчин, в которых любой внимательный человек за милю смог бы разглядеть военную выправку. Сидели они давно и в разговорах  провели немало уже времени, может и всю ночь. Один из них, самый старший, продолжал говорить, а двое его внимательно слушали. Было заметно, что он пользуется немалым и неподдельным уважением своих товарищей.

— Ты спрашиваешь меня — почему я ушел? Лучше спроси себя. Ты ведь ушел со мной. Но я отвечу тебе так: я верю, что когда-нибудь, и, по всей видимости, скоро, я пойду к Тому, Чьего Сына я казнил. И когда Он спросит, почему я это сделал — что я Ему отвечу? Что просто исполнял свой долг?

Бывший центурион добавил крепкое солдатское словечко и замолчал, о чем-то задумавшись.

Один из его товарищей вдруг нарушил молчание:

— А знаешь, если бы не тогда, возле пещеры, где погребли Галиелянина, и если бы не тот отваленный камень…

— Да, — согласился Лонгин, — это многое меняет.

Его взгляд устремился вдаль, к мосту через реку и он безо всякого напряжения смог разглядеть скачущих всадников. Наметанный глаз сразу узнал в них солдат римской конницы. Они часто останавливались и спрашивали о чем-то проходящих жителей. Было заметно, что они кого-то ищут.

Лонгин равнодушно отвернулся и стал вспоминать засеянное и вспаханное поле — последнее, что он запомнил, покидая окрестности Иерусалима. Поле вполне можно было назвать ухоженным. Сквозь землю уже начали пробиваться зеленые всходы — пока еще нежные и тонкие. Это зерно умирало и рождало колос.

И скоро он станет хлебом…