Я режиссёром был всю жизнь. Первый театр, который я создал, был кукольным, затем школьный, а потом пошло-поехало. Всего за эту жизнь я родил пять театров. Рожал, рожал, рожал… Иногда я расставался с ними, иногда они бежали от меня…
Творческого пути как такового у меня не было. Потому, что у режиссуры нет карьеры. Ты можешь быть либо режиссёром, либо НЕрежиссёром. В этой профессии рассчитывать на что-то большее, чем режиссура невозможно. А суть профессии — вызывать у зрителя доброе чувство, свет в душе. Ты всё время занимаешься внутренним миром человека, зрителя в первую очередь. Но первый зритель — это я, и потому занимаешься своим внутренним миром… Время от времени этот внутренний мир тускнеет, а душа черствеет, и тогда ты не можешь родить ничего. Здесь всё из Православия, поэтому мы говорим только о православной режиссуре, неправославной режиссуры для меня быть не может.
***
Кто такой православный режиссёр? Это режиссёр, который знает православие и верит в Господа Бога. Антоний Сурожский хорошо сказал, в чём разница православного и неправославного человека: православный знает, когда он грешит. Православный режиссёр знает, когда он грешит. С одной стороны театр, кино — позорище (как иначе назвать это действо?), а с другой стороны — ты хочешь зрителя довести до катарсиса. Нет катарсиса — нет режиссуры. Пусть на краткий миг вот этого очищения, когда зритель начинает плакать или смеяться, скорее, плакать, конечно, не о себе, несчастном, когда он вдруг чувствует некую общность, как в церкви, когда ты начинаешь плакать не своими слезами… Потому что настоящий театр и церковь — очень похожи, иногда они даже конкурировали. Церкви были закрыты и люди ходили в театр. И в театре обретали то, чего не было в мирской жизни. Но конечно, есть театр и театр. Театр, как развлечение, и театр — как работа души. Неслучайно на воротах библиотеки Ватикана есть такое изображение — писатель в окружении детей. Конечно, литература, театр, кино — это ещё и воспитание. А зритель — он всегда ребёнок, да всякий человек — ребёнок. Ведь зритель приходит на спектакль, в кино или на концерт в надежде пробудить свою детскую душу. В надежде, что зазвучит Христос, который в нём.
***
Творческого пути как такового у меня не было. Был внутренний духовный путь, со своим сломами, неверием, со своим богохульством, со скандалами в кинематографе и на телевидении. Я хулиганил, эпатировал, бывал ужасно неприличен… Не могу сказать, что я тогда не был православным, с тех пор, как бабушка крестила в детстве и привила мне деревенское православие, я понимал, что грешу. Может, это было возрастное, у меня затянулся подростковый период, но было время, когда мне хотелось заявить о себе — смотрите, какой я! А сейчас это прошло. Сейчас смиряюсь, пытаюсь смириться. Надо делать, я — делаю. Спектакль, фильм. Крест мой? Ну, такой крестик маленький. Не надо делать? С удовольствием полежу на диване. Но чаще — надо.
***
Первый очень важный человек у меня — это отец. Большую часть жизни я прожил с ним и только с ним. Отец у меня был следователь, и, так уж случилось, что в детстве, как только научился ходить, я насмотрелся столько смертей, сколько потом во взрослой жизни не видел. Тьма разбитых самолётов… Отец занимался расследованием авиационных катастроф и повсюду таскал меня с собой. Наверное, поэтому у меня такое сложное восприятие жизни. Но всё лучшее, что я взял — от отца. А отец у меня был, Царствие ему Небесное, просто огромным человеком, человечищем. Я, к сожалению, недостаточно его любил… Человек, который мыслил в шахматах на шесть ходов вперёд. Человек, который никогда не пьянел. Человек, который всегда хранил верность и Родине, и семье, и своему родительскому долгу. Вот такая мощь. Я слабее отца, но вот то, что во мне сидит… иногда смотрю на себя и всё-таки надеюсь, что я похож на него.
***
Были у меня педагоги, родные люди, кого-то я любил, из кого-то я творил кумиров, но это проходило, а то, что заложил отец — со мной, мое. И это самое главное, всё остальное… Важно? Безусловно. Важно было и то, что я после школы пошел в архитектуру, причём отец отговаривал: твоё дело — театр. Но я сделал по-своему, построил даже кое-что (не самые лучшие архитектурные произведения). И, слава Богу, что строил, не ломал. А вот театром я занимался всё время. И для отца не было вопроса моего выбора. Но когда случилось мне поступить на Высшие курсы сценаристов и режиссёров, отец был удовлетворен: это твое.
***
У меня был хороший педагог Герасимов Андрей Николаевич. На этих курсах в свое время преподавал Тарковский, Норштейн. Норштейн приходил в зал и говорил: «Пойдёмте, покурим», он курил «Приму» без фильтра. Мы шли к туалету и там курили, а он проводил свои лекции, скорее беседы, тихие, неспешные. Конечно, я благодарен Высшим курсам, потому что там настолько было просто и ясно всё, не было никакого надувания щёк. Там нам сразу дали понять (причём, независимо, был это Кончаловский, Михалков или Рязанов), что с нами общаются на равных. И вот это общение на равных (ты тоже режиссёр, только помоложе) изменяло тебя как человека, ты входил в профессию уже не как ученик, как творец, пусть начинающий, но самостоятельный. Как говорил Митта: «Ваша режиссерская задача — шоферская: вас загрузили сценарием, довезите фильм от первого титра до последнего». Нас не учили тому, что профессия режиссёра — это какая-то избранная профессия. Скорее, профессия чернорабочего.
***
Силы в творчестве мне давало смирение. Когда понимаешь, что ты — ничто, не режиссёр вообще, дырка от бублика, через которую что-то проходит, вот тогда появляются силы, вдохновение. Пока ты думаешь о себе, что ты что-то значишь как режиссёр, не выходит ничего толкового. Это — закон для меня, открытый опытным путем. А смиренным Бог помогает. Это приходит из ниоткуда: актёры вдруг начинают работать, кадры — склеиваться, строка складываться. И ты понимаешь, что на самом деле процесс этот от тебя малозависящий… И это относится ко всему — как только ты начал думать о себе, что ты супер-пупер муж или отец, значит твой брак вот-вот развалится.
***
У уныния есть дно, оказывается. Когда ты в этом унынии пребываешь окончательно, когда даже с этим унынием смиряешься, вдруг начинаешь как-то выкарабкиваться… Главное, всё время, как та лягушка, работать лапками, барахтаться. И то, что казалось сливками, превращается в масло.
Бывало, когда я работал только ради денег. Делал такое, что стыдно просто. Но это проходит: и деньги проедаются, но и стыд проходит. Было такое, когда не получалось, но я всё равно выпихивал материал под видом готового… А было такое, когда казалось, что получилось, а, оглянувшись назад, вдруг понимаешь, что ты самообольщался… Но были и удачи! «Старец Паисий», без сомнения, одна из таких удач. Тот случай, когда кино не должно было получиться и вдруг, бац! — получилось. По независящим от меня причинам. Вся моя заслуга была в том, что я пахал с утра до ночи. Или вот сказки «Про лампочку, которая не хотела выйти замуж» и « Новый год», по которым я снял мультфильмы, и «Дело России», и «Свой человек на Соловках» и…. Но таких удач немного.
***
Литературой или искусством, по большому счёту, можно заниматься тогда, когда у тебя ничего нет. Потому что, во-первых, тогда ты осознаёшь, что свободен, а во-вторых, понимаешь, что у тебя действительно ничего нет. Если мы говорим об искусстве, как о диалоге с Богом, о некоем молитвенном делании. Когда у тебя ничего не останется, при абсолютной духовной нищете, тогда-то всё и начинается. Я такого состояния не достигал. Достигну ли когда-нибудь? Возможно. Но, возможно, что тогда мне не захочется писать или заниматься режиссурой. Потому что в творчестве есть элемент тщеславия, он обязательно примешивается. А вот оказаться соТворцом, а не творцом не получалось. Не исключаю, что творчество — уловка для человека, чтобы отвлечься от главного. «А давай-ка, брат, театром займёмся». Зачем? А чтобы ты с ума не сошёл. Потому что ум у тебя слабоват — о Господе Боге подумать не способен и на соТворца не годишься. Вот как у Лескова: «Барин, да если бы мы в Бога веровали, разве бы так жили?..». Или у того же Лескова: «Кто Библию прочтёт, тот с ума сойдёт». Может быть, мы для того, чтобы не сойти с ума и занимаемся вот этим мирским творчеством.
***
«Театр Андерсена» тоже начался со смирения. Он появился, когда жена моя Юлия сказала, что у нас в Ирпене даже театра нет. «Будет!», — сказал я и развесил объявления по всем заборам, и появился театр. Детский театр. Теперь он переместился в Киев, и слава Богу! Я не могу сказать, что работая в театре, я тяну какой-то крест, часто я получаю необыкновенное удовольствие от этой работы. Во-первых, потому, что дети очень живые и мне с ними интересно! А во-вторых, несмотря на всю капризность, они ещё чисты и целомудренны, и с ними мне хорошо. Радостно наблюдать, как прошлогодние актёры — сегодняшние «старики» и «старушки» — начинают сами руководить и заниматься режиссурой. Мы начали с «Театр — это громко и в очередь», а теперь, чем дальше, тем сложнее, они уже чувствуют мизансцену, интонацию… Полина, например, сама занимается режиссурой и ей это нравится, а Маша пишет стихи и это тоже очень хорошо. А Никодим говорит: «Я бы мог написать даже книгу. Да всё некогда…». Мне бы хотелось, чтобы они сами писали и сами ставили, и чтобы мой номер был шестнадцатый. Настоящая режиссура в том и заключается — создать атмосферу и отойти в сторону. Этому я научился у Алексея Германа-старшего — он просто сидел и ждал, пока все-все, включая уборщицу, не вложатся в кадр, пока вся энергия не сконцентрируется в этом кадре, пока не заработает творческий механизм, вернее, организм. И своим ожиданием Герман давал возможность этой энергии воплотиться. Один гусь не знает, куда ему лететь, не знает, где север, где юг, а стая — знает. Это то чудо, которое происходит в Церкви (для меня — очень редко, но на Пасху — обязательно), в театре, когда ты, бывало, сидишь в зале зрителем и чувствуешь, что хочешь быть с теми, кто на сцене. Не потому, что ты зритель, актёр или актриса, а потому, что вы вместе — стая гусей, которые знают, куда лететь. Режиссура это и есть возможность собраться в собор, собраться на сцене или на съёмочной площадке, и ждать, когда произойдёт это чудо. У меня однажды это случилось, мы поставили спектакль, взрослый спектакль: «Слово в защиту господина президента»; и я впервые почувствовал, что мы поставили нечто большее, чем наше арифметическая сумма…
***
Когда я учился кинематографу, мы пересматривали тьму фильмов, список этот бесконечен. Это и Тарковский, и Висконти, и Пазолини, и Иоселиани. Шукшин, Бондарчук, Тим Бартон, Чарли Чаплин, список огромен, каждый из них на меня повлиял. НО! Когда нас учили шрифту на архитектуре, наш педагог говорил: «Вы можете писать любым из шести сотен чужих шрифтов, но было бы неплохо, если бы вы придумали один свой». Я своего шрифта не придумал, наверное, поэтому и покончил с архитектурой. А в кино, я точно знаю, нет мейнстрима, общего течения. Каждый режиссёр должен быть абсолютно самостоятельным, у него должен быть свой стиль письма, свой стиль кадра… Это должно быть своё кино, свой шрифт. Есть любимые режиссёры — братья Тавиани. Есть Хусарик, венгерский режиссёр, который снял три фильма и сошёл с ума, но он сделал свое кино. Есть Шукшин — абсолютно самостоятельный режиссёр. Таким же были и Тарковский, и Бондарчук. Феллини, Антониони, Кончаловский, Михалков, каждый со своим кино — это люди, которые несут своё мировоззрение. Как это им даётся, я не знаю, думаю, тяжело. То кино, которое мы видим сейчас, сериалы, я не против, какая-то режиссура там теплится. Но если ты начинаешь писать не своим почерком, ты предаёшь самого себя, свой талант. А талант, он от Бога.
***
Недавно я посмотрел совершенно авангардный шведский фильм 2015 года «Голубь, который сидел на ветке и думал о бытии». Сначала я под этот фильм заснул с абсолютным убеждением, что это очень хороший фильм, а потом посмотрел его целиком и спать уже не хотелось.
***
Воспитывать девочек и мальчиков нужно по-разному. Мальчиков нельзя ломать, а вот с девочкой поначалу я был… строг. Теперь девочка — мой товарищ, а мальчик… сейчас учу с ним «Евгения Онегина», всего, наизусть, кто быстрее. Самое важное в воспитании детей — любить их и дать понять, что есть Православие. Выберет он его или нет в дальнейшем, это будет его решение, потому что вера — это Божий дар. Даст Бог этот дар или не даст, я не знаю. Моя задача показать детям, что вера — моя опора, и я не стыжусь того, что православный. Есть возможность — я молюсь, причём вместе с сыном Матвеем, а не втихаря. Это то, чего мне не хватало в моём детстве, хотя бабушка старалась. Я надеюсь, это поможет моим детям. Говорят, православному человеку легче живётся. Гораздо тяжелее! Шаг — грех, шаг — грех, ещё шаг — и снова грех.
***
Очень важно, чтобы родители были едины в вопросах воспитания. Раньше дети могли подойти с каким-то вопросом: «Можно, пап?». Спрашиваю, а что мама сказала?.. Теперь они уже не подходят, знают, что если мама сказала, то к папе нет смысла идти переспрашивать. И — наоборот. Считаю важным показать детям, вот — моя семья, моя жена, моя женщина и эта женщина для меня… важнее вас.
***
Иногда мне кажется, что нашим детям не хватает каких-то испытаний. У меня как было? Мы жили с отцом, и когда он уезжал в командировку, я выходил на плац, где солдаты маршировали туда-сюда и пристраивался к ним, зная, что они пойдут на обед или на ужин, потому что в доме вечно было шаром покати. Отец был мужчина, художник, творец. У детей нет этого ощущения, постоянного чувства голода они не испытывают. Но когда я злюсь, бывает, думаю, вот, бы им с моё! Им хватит, им свои кресты нести. Раньше я думал, что моему поколению повезло, ему не выпало войны. А теперь понимаю — с моим поколением всё случилось, каждому поколению выпадают очень близкие невзгоды…
***
Я не сразу понял, что женщина — это мир, который познаваем бесконечно. И когда я стал познавать этот мир до бесконечности, я вдруг понял, что тут я в тупик не упрусь. И что одной жены мне достаточно навсегда, уже на всю оставшуюся жизнь. Мне теперь всего достаточно в этой моей половине. И в этой половине мне очень многого недостаёт. Потому, что это совсем другой человек. Сказать, что это родной человек?.. Да, но другой. Человек, которого я люблю? Да. Так случилось, что я полюбил этого человека. И так случилось, что моя любовь неизменна уже 18 лет. Не только неизменна, она временами вспыхивает просто с ураганной силой. Доходит до того, что я говорю: Господи, кого я люблю больше, Тебя или жену?.. Хотя, это грех. А иногда, понимаю, что рядом хоть и родной, но другой человек. В большей части своих проявлений человек мне непонятный. Если я раньше пытался понять, то теперь я понимаю, что понимать не надо, надо только любить. И всё, этого достаточно.
***
Чего нам не хватает сегодня? Братства, сестринства. Понимания того, что каждый твой ближний — спутник по твоему земному путешествию. Даже в церкви. Мы не обращены друг к другу лицом. Может быть, я старею. Я помню шок, когда я, уже будучи молодым человеком, стоял в магазине и вдруг увидел малыша. Я ему улыбнулся и вижу, что он не улыбается мне в ответ. Я стал валять дурака в надежде… Он отвернулся. И вот таких лиц я встречаю всё больше и больше. Серьёзных, сосредоточенных. Но это ведь так просто: ответь улыбкой на улыбку, ответь слезой на слезу. Я вижу, что произошло с нами за эти последние годы: «Мы перестали лазить в окна к любимым женщинам», мы перестали запросто ходить друг к другу в гости, мы перестали звонить друг другу по ночам, мы перестали быть детьми… Мы резко посерьезнели.
***
Иногда я думаю, да наплевать. Я свободный человек. Я вправе себя вести так, как я создан. Я вправе любить? Я люблю. Дело своё, людей. Я вправе прощать, и значит, надеяться на прощение. И самое главное, я вправе смиряться перед всем тем, что не могу изменить. И когда я смиряюсь, мир поворачивается ко мне лицом, а не противоположной стороной. Когда я несвободен, мир повёрнут ко мне спиной.
***
Очень точно недавно сказала моя дочь Соня, ей 14 лет. «Вот раньше я не понимала, что семья это самое важное, а теперь знаю — всё может сломаться, полететь в тартарары, а семья у меня всегда есть и будет». Она у меня, конечно, оптимистка, все мы не вечны, но я солидарен с ней. Поэтому, дай Бог сохранить семью! Всем нам…