Мы познакомились 9 мая. На лавочке, в лучах весеннего солнца, сидел дедушка. У него были живые глаза, по-детски открытое лицо, и память, сохранившая все подробности детства и юности — голодомора и войны. Захотелось записать историю человека, за плечами которого целый век жизни — в 2017 году деду Михаилу исполнится 100 лет.
(Мы сохранили живую речь, непосредственность и искренность рассказчика)
«Что я помню с детства? Хорошее оно было, хоть и трудились много. Жизнь была другая. Одежду сами делали. Из конопли. Сеяли коноплю, рвали ее, вымачивали. Наша бабка пряла полотно. Потом его отбеливали. Растянут метров на двадцать — сушить. Поспеют подсолнухи, мы их срежем, горой лежат. К вечеру приходят соседи с детьми, у каждого в руке палка. И начинаем все дружно семечки выбивать. Взрослые нас, детей, спать уложат, а сами до рассвета сидят, общаются, песни поют. Потом соседи свои подсолнухи срежут, к ним идем. Точно также кукурузу собирали. Дружно тогда жили, друг другу помогали. Не то, что сейчас…
Я проучился всего три класса. С малых лет работал — пас гусей, свиней, коров, помогал маме в огороде. У нас был большой огород, соток шестьдесят. Все там росло: и картошка, и морковь, и свекла. И паслен, знаете? Гроздья мелких ягод. Кислые они, но попадаются и сладкие. Бывало, мама говорит: «Нужно нарвать паслен». Зову ребят и вместе собираем ягоды. Мама их потом на солнце высушит, сахаром пересыплет, и в мешок. И тыкву тонкими ломтиками нарежет, засушит. А зимой печет пирожки с начинкой из тыквы и паслена. До сих пор помню вкус этих пирожков.
А одно лето был неурожай. Мне тогда года четыре было. Мама лебеду размачивала и перетирала в муку. Из нее пекла лепешки-лободяники. В тот год было много ракушек у реки. Старшие братья собирали их ведрами. Идут, в каждой руке по ведру, и я рядом бегу. Они и мне дадут ракушек в корзинку. Мама обдавала их кипятком, варила, а потом жарила на сковородке. Многие так выживали тогда. У каждого дома — горы пустых ракушек. Из них потом пуговицы стали делать. Был неурожай, но никто не умер. А потом наступил 1932 год».
Голод — самое страшное
Это было уже после коллективизации. Все тогда работали в колхозе. В тот год весь собранный урожай увезли. А нас в семье шестеро детей. Старшие два брата трактористами были. Их на работе хоть немного кормили. А в доме еды не было. Жена старшего брата работала на молотилке, где перемалывали солому. Ее тоже людям не давали. Я пиджак мамин надену, в нем внутренние карманы с дырками, и иду к ней. Принесу домой немного соломенной муки, хоть какая-то еда из нее получается.
Возле железнодорожной станции стояли огромные амбары. В них хранилась кукуруза, тысячи початков. Стены из досок были сколочены не плотно, для вентиляции. Кукурузные початки можно было достать сквозь эти отверстия. Но амбары хорошо охранялись. Спрячусь и жду, когда охранник отойдет подальше. Вытащу несколько початков и — бежать. А поймает — побьет. Но есть-то хочется.
В то время начали ходить по селу активисты и призывать: «Отдайте детей в приют». Младшему брату было лет шесть. Такой одаренный был, читать сам научился. Сестры чуть старше. Мама долго не хотела их отпускать. Но когда совсем голод стал донимать — решилась. А вдруг их там будут кормить, и они выживут, что же всем вместе помирать? Умирали тогда целыми семьями. В каждой семье по 6-7 детей. Заходишь в дом, кто на полу лежит, кто на лаве, кто на печи. Кто еще губами шевелит, что-то сказать хочет. Но его уже везут на кладбище — все равно умрет. Однажды пошел я к школе, где находился приют для детей. Там где-то и мой брат, и сестры. Смотрю — три подводы стоят. Пустые. Обрадовался: «Это им, наверно, еду привезли». Потом вижу — выносят детей. За руки и за ноги. Голых. Нагрузили подводы и повезли на кладбище. Сколько их было, таких подвод? Словно согнали в приют для того, чтобы не собирать потом трупы по селу. Сколько мне еще суждено было пережить, но тот голод — самое страшное.
Детство закончилось
Однажды нам с мамой принесли записку. Мамина подруга, глава сельсовета, выписала нам 10 кг муки. Я пошел за мукой, вернулся, а мать умерла. Сел возле нее, да так и просидел всю ночь. Горела лампа, за окном кричала птица. Утром пришли братья, сделали гроб и повезли маму на кладбище. Стал я жить сам. Пек себе хлеб из этой муки. Вначале не получалось, пригорал. Но постепенно научился. Некоторое время работал на конях, а потом взяли меня в поле помощником тракториста — прицепщиком. В рабочем помещении висели плакаты, на которых были нарисованы детали трактора. В свободное время я эти плакаты рассматривал, все устройство трактора по ним изучил. Приехали механики, я сдал экзамен, и мне дали трактор. Чуть позже окончил тракторные курсы с отличием, а также комбайнерские и бригадирские. Хоть и три класса за плечами, но стремление к учебе было. Таким было мое детство. В 1938 году меня призвали в армию, а потом на фронт. Детство закончилось, началась война.
«Посылаю тебя на смерть»
Иногда, вспоминая прошлое, я думаю: «Сколько раз я должен был умереть?». Столько было опасностей, а Бог меня сохранил. Помню мы, три разведчика, пришли в Черкассы. Вечерело. Вижу — по улице бежит женщина с ребенком, забежала в дом. Немцы стреляли, и меня ранило в голень. Я тогда в госпитале месяц пролежал. Но в тыл не хотел, просился на фронт. Только смог ходить без костылей, меня взяли водителем в танковую бригаду. Однажды под прикрытием наших танков я тянул своей машиной машину скорой помощи. Что-то сломалось, я вышел, и залез под капот. В этот момент по мне ударили с миномета. Обгорело все лицо. Привели меня в санчасть, я знаю, что уже вечер, что должны гореть светильники (мы их делали из пустых гильз, наливая горючее), слышу голоса, а ничего не вижу. Намазали мне лицо какой-то мазью, обложили ватой. Солдатская шапка на голову не налазит, дали мне кроличью, огромную. В ней я и ходил. В тыл снова не захотел, просил меня оставить. Но я же не видел ничего. Через два дня один глаз стал смотреть метра на три. Смог я снова машину вести — шли мы не быстро (имеется ввиду колона машин. — Прим. ред.). Через некоторое время прозрел и левый глаз. Я тогда обрадовался: «Закончится война, если на машине ездить не смогу, так хоть на тракторе». Зато все лицо у меня обновилось. В детстве оспой болел, было оно в пятнах. Односельчане, когда после войны меня увидели, не сразу узнали: «Неужели, это Мишка рябой?».
А однажды мы перевозили боеприпасы. Было это в районе реки Одр (река в Германии. – Прим.ред.). Отправили танк, а немцы его сожгли. Отправили самоходку, сожгли и ее. Вызывает меня полковник, обнял и говорит: «Сынок, посылаю тебя на смерть. Обстановку знаешь, но есть приказ доставить боеприпасы. Наши ехали ночью, а тебя посылаю днем». Отъехал я немного, смотрю — дымятся танк и самоходка. И по мне пули свистят. Я свернул с дороги — и в поле. Хорошее оно было, ровненькое. Снова открыли по мне огонь, я «вилял» по полю и проскочил. Несколько раз надо мной самолеты пролетали. Ждал, что откроют огонь, но обошлось. Доставил я боеприпасы и вернулся назад. В тот раз мне казалось, что я был на волосок от смерти. Войну я закончил на Эльбе (река в Чехии и Германии. — Прим ред.). Оттуда нас перебросили в Венгрию. Из Венгрии мы перегоняли в Украину старые военные машины. Сначала приехали во Львов, потом в Киев, где меня ждала будущая жена.
Полевая почта
С Валей мы познакомились еще во время войны. Наша воинская часть тогда стояла под Житомиром, а мне нужно было в Киеве забрать машинное масло. Киев был разрушен, многие остались без крова. Валин дом тоже немцы спалили, они с матерью жили в землянке. Один дом, у гончара, частично уцелел. Туда многие приходили, чтобы согреться хоть немного — была зима. Там мы с Валей и встретились. Снег идет, а мы натянем палатки в виде крыши, и пьем чай — уже теплее. Мы с Валей обменялись адресами, и стал я ей писать. Хоть и война, но полевая почта работала исправно. От нее также приходили письма.
Когда после войны я вернулся в Киев, сразу к ней пришел. Она рада. И мать ее рада. А я говорю: «Будь моей женой». Нам, солдатам, выдали по 10 кг муки. Напекла теща пирожков, отметили мы это событие и уехали с Валей ко мне на родину. В родном селе я встретил братьев. Столько радости было — живы! Пробыли там немного, а потом пришло письмо, что теща моя подвернула ногу, нужно было за ней ухаживать и мы вернулись в Киев.
Счастье в землянке
Стали жить в землянке втроем: мы с женой и теща. А потом Валин брат вернулся. Все думали, что он погиб, а оказалось — живой. Мы, как молодожены, спали на кровати, мать — на сундуке, брат — в рабочем вагончике. В этой землянке родилась наша дочь. Хуже всего было весной — таял снег, внутри землянки было очень сыро. Но ничего, пережили. От работы дали мне 15 кубов леса (3-4 грузовика. — Прим.ред.). Из них мы своими силами построили дом. Сын уже в доме родился. Работал я на машине, мы расчищали Киев от завалов. Потом завозили песок, стройматериалы. Вначале зарплату по три месяца не платили. Выручали огороды. На болотах картошку выращивали. А что делать? Так и выживали. После войны народ тоже дружный был. Если у кого-то праздник, кто картошку принесет, кто морковку, кто самогон выгонит. Вот уже и беседа. А сейчас каждый за своим забором. Больно на это смотреть.
Я ничего не забыл
Всю жизнь я проработал водителем, в 60 лет вышел на пенсию. Но долго дома не сидел. Устроился оператором газовой котельной, недалеко от дома. А когда «упало» зрение, стал работать на кладбище, вместе с женой. Ее уже похоронили на этом кладбище, а я вот живу.
Чем занимаюсь сейчас? С правнуками нянчусь. Их у меня четверо. Старшая уже в институте учится, ее реже вижу. А младшие пошли в первый класс. Раньше ходил с ними в лес, а сейчас так далеко дети не пускают. Если хорошо себя чувствую, могу пройтись до кладбища. С сыном, с дочкой общаюсь — они со мной живут. Часто сижу на лавочке у дома, если кто-то подсаживается — рассказываю о своей жизни. Я все помню, Бог память не забрал. Думаю: за что Бог подарил мне такую длинную жизнь? Возможно, чтобы я пожил за всех своих братьев и сестер, особенно за тех, кто умер в голодовку. Столько горя повидал, а выжил. Бог пока не забирает к Себе, значит, так надо».
Фото — Надежда Овчинина