Я обожаю дом, и для меня уехать из него с ночевкой всегда подобно смерти, возвращение кажется бесконечно далеким! Наличие в мире дома — всех этих бесчисленных освещенных окон, за каждым из которых чей-то «дом» — меня всегда наполняет светлой радостью. Я, как Мегре, почти хотел бы в каждый из них проникнуть, ощутить его единственность, качество его жизненного тепла. Всякий раз, когда я вижу мужчину или женщину, идущих с покупками — значит, домой, я думаю — вот он или она идет домой, в свою настоящую жизнь. И мне делается хорошо, и они делаются мне какими-то близкими. Больше всего меня занимает — что делают люди, когда они «ничего не делают», то есть именно живут. И мне кажется, что только тогда решается их судьба, только тогда их жизнь становится важной. «Мещанское счастье»: это выдумали, в это вложили презрение и осуждение активисты всех оттенков, то есть все те, кто, в сущности, лишен чувства глубины самой жизни, думающих, что она всецело распадается на дела. Великие люди — Де Голль, например, — на деле «маленькие» люди, и потому от них так мало остается, или, вернее, интерес, после их ухода, все больше и больше сосредотачивается на «маленьком» в них, на их жизни, а не на их делах, которые оказываются в значительной мере призрачными! «Он не имел личной жизни», — говорим мы с похвалой. А на деле это глупо и грустно; и тот, кто не имел личной жизни, в конце концов, никому не нужен, ибо людям друг от друга и друг в друге нужна жизнь. Бог дает нам Свою жизнь («чтобы имели мы жизнь за жизнь» — Кавасила), а не идеи, доктрины и правила. И общение только в жизни, а не в делах. Поэтому дом и не противоречит «toutestailleurs», который противоречит почти всякой деятельности. Дома, когда все «сделано» (пришел с работы…), воцаряется сама жизнь, но она-то и открыта одна — «другому, другому, другому». Христос был бездомен не потому, что презирал «мещанское счастье», — у Него было детство, семья, дом, а потому, что Он был «дома» всюду в мире, Его Отцом, сотворенном как дом человека. Только «дому» (не государству, не деятельности и т.д.) можно, по Евангелию, сказать: «Мир дому сему». Мы не имеем «зде пребывающего града», то есть не можем отождествить себя ни с чем в мире, потому что все ограничено и всякое отождествление становится — после Христа — идолопоклонством, но мы имеем дом — человеческий и дом Божий — Церковь. И, конечно, самое глубокое переживание Церкви — это именно переживание ее как дома. Всегда то же самое, всегда и прежде сама жизнь (обедня, вечер, утро, праздник), а не деятельность. «Церковная деятельность», «церковный деятель», «общественный деятель» — какие все это, в сущности, грубые понятия и как от них — ни света, ни радости…
Пятница, 14 декабря 1973, Дневники.