День был настолько жаркий, насколько жарким может быть день в июле. Пунцевич находился на рабочем месте и вот уже второй час наблюдал, как бьется в окно, одуревшая от духоты и собственного идиотизма, муха. С обреченным «зззззыыы», она плавно поднималась вверх вдоль оконного стекла и делала попытки пробить его своей хитиновой головой. Стекло не поддавалось. Долетев до верхнего края, муха обреченно падала вниз, чтобы через пять секунд повторить бесполезную попытку.
«Такую б энергию — да на работу», — подумал Пунцевич. Ему самому работать не просто не хотелось, но дажемысль об этом вызывала ужасные ощущения. Особенно сегодня. В такие дни становился ясен смысл выражения «сгорел на работе». Впрочем, если уж совсем быть честным, то «такие дни» случались у Пунцевича в любую погоду. Ирония судьбы и собственная лень привели в итоге к тому, что он устроился работать в ремонтную мастерскую широкого профиля, при этом испытывая патологическое отвращение к ремонту, к мастерству и к работе вообще. Он днями просиживал среди разбросанных в беспорядке невыполненных заказов и глядел на мух, на капли дождя за окном, на падающие снежинки. В работе Пунцевичу нравились всего два момента: когда ему давали аванс за заказ и когда рабочий день заканчивался. Остальное время проходило в монотонном миросозерцании с перерывом на вдумчивый обед, за которым Пунцевич не спеша съедал большую тарелку гречневой каши или макарон. После еды тянуло в сон, иногда он действительно засыпал и спал до тех пор, пока на двери начинал звякать колокольчик, возвещая о прибытии редкого доверчивого клиента.
Иногда в мастерскую приходили люди, чтобы забрать заказ, за который они отдали аванс. Пунцевич морщился, выслушивая упреки и ругань, а потом переносил заказ еще на неделю. Он не обманывал клиентов, он действительно искренне верил, что однажды настанет день, когда к нему придет вдохновение и он сразу справится со всей невыполненной работой. А пока нужно копить силы и готовиться к этому дню. Пунцевич устроился на стуле поудобней и продолжал наблюдать за мухой.
Муха, видимо, стала догадываться, что пространство и время в этом мире относительны. Между тем, чтобы увидеть цель и достичь ее оказалась огромная пропасть, которую не смогли заполнить даже неимоверное упрямство и работоспособность мухи. Она уже не билась головой остекло, а лишь в глубоком раздумье медленно гуляла по подоконнику. Пунцевич потянулся, зевнул, едва не вывихнув челюсть, и тут зазвонил колокольчик.
— Здравствуйте, — услышал он, неторопливо направляясь к приемной. За стойкой стоял пожилой толстяк с блестящей лысиной и вытирал ее носовым платком.
— Здравствуйте, — вежливо ответил Пунцевич.
Толстяк смотрел на него и улыбался. Глаза на мокром от пота лице были широко открыты, полны любви и ждали взаимности. Они как бы говорили: ну?? да-да, ну что же вы? В воздухе запахло недавно выпитыми тремястами граммами паленой водки без закуски.
«Ужасный этот генделик, — подумал Пунцевич, — как они не боятся пить эту гадость?».
— Что вы хотели?
Толстяк продолжал дышать спиртом и с любовью смотреть на Пунцевича. Однако в его взгляде промелькнуло легкое удивление.
— Вы меня не узнаете? — блестящие глаза просто сочились маслом и нежностью.
Пунцевич смутился от такого вопроса. Он стал размышлять о том, могут ли проверяющие приходить на проверку пьяными?
— Нет, не узнаю, — он, на всякий случай, улыбнулся. Мало ли, вдруг толстяк сейчас скажет: «Я друг ваших папы и мамы». Но он такого не сказал. Легкое удивление на потном лице постепенно менялось на искреннее огорчение.
— Как же так? Посмотрите внимательней, ведь это я, вам не показалось это действительно — я… — толстяк сделал паузу и поощрительно кивнул, предлагая Пунцевичу самому выдать правильный ответ.
— Кто? Вы — кто? — спросил Пунцевич, немного паникуя (может, все-таки, могут проверять пьяными?)
Не прекращая улыбаться, толстяк откинул назад лысую голову, выставил вперед одну ногу и с достоинством произнес:
— Я — Филип Киркоров.
Пунцевич немного подумал и сказал:
— Уходите.
Толстяк стал плакать. Он стоял и вытирал нос платком, которым совсем недавно тер лысину. «Вряд ли триста», — подумал Пунцевич. — «Все четыреста, не меньше». Он подождал, пока толстяк обреченно высморкался и сказал:
— Дверь вон там. За вами.
Это прозвучало грубо. То есть сказано было обычно, но никак не вязалось с достоинством, с которым толстяк положил платок в карман и направился к двери. Весь его вид кричал о незаслуженном унижении великого человека. Пунцевич слегка заволновался:
— Послушайте, может вам чем-то помочь? — он подумал о том, чтобы вызвать психиатрическую помощь, но вслух этого не сказал.
Старик, не оборачиваясь, поднял руку в обреченном театральном жесте и тихо ответил:
— Ах, оставьте. Чем тут поможешь, когда артиста перестают узнавать?
Он мягко закрыл за собой дверь, звякнувшую колокольчиком, и растворился в жаре июльского дня.
Пунцевич немного рассеянно вернулся на свое место. Муха прекратила ползать и сидела на подоконнике неподвижно, напряженно о чем-то размышляя. Он устроился поудобней и хотел немного подумать о происшествии. Сейчас оно казалось нереальным, нелогичным, неестественным. Будто сон. Сон разума рождает, что угодно, даже певца Киркорова в ремонтной мастерской широкого профиля. Пунцевич стал погружаться в ленивую дремоту, думать уже ни о чем не хотелось, сами собой закрывались глаза. Колокольчик звякнул ровно в тот момент, когда веки полностью сомкнулись. Он вздрогнул и, как оказалось, вздрогнул не в последний раз за этот день.
— Доброго здоровья! — прозвучало из приемной.
За стойкой, облокотившись на нее мощными руками, стояли двое мужчин, олицетворявших воплощение того, что они только что пожелали.
— Здравствуйте, — вежливо ответил Пунцевич.
Мужчины молчали, смотрели на него и откровенно изучали. Пунцевич занервничал — эти были точно не пьяные. Наконец один из здоровяков спросил:
— Вы кнопочки на кожаные изделия ставите? — делая ударение на «вы».
— Мы.. .кнопочки ставим, — Пунцевич дипломатично заменил потенциально единственное число на множественное, пытаясь разделить, а, по возможности, избежать какой-либо ответственности.
Второй здоровяк не сводил с него глаз, а первый тем временем оглянулся по сторонам, залез рукой под пиджак и вытащил пистолет.
«Опа, наставился кнопочек», — успел подумать Пунцевич, а потом уже ни о чем, кроме пистолета, думать не мог. Время сначала замерло, затем растянулось, доказывая ему, как недавно доказало мухе, свою относительность. Несмотря на июльскую жару, пальцы на руках и ногах моментально похолодели. С улицы доносились звуки, самые разные, они слышались четко и ясно, и было непонятно, как он до сих пор мог их игнорировать? Наконец Пунцевич с усилием оторвал глаза от лежавшего перед ним на стойке «макарова» и посмотрел на здоровяков. Первый снял пиджак и возился, снимая кожаную кобуру.
— Вот тут мне кнопочки поставьте, пожалуйста. А то оружие теряется, — он посмотрел на второго и они рассмеялись. Вспомнили, наверное, какой-то свой, очень смешной случай, связанный с кнопочкой, с оружием, а может с ночью, лопатой и багажником.
Кнопочки Пунцевич ставил так аккуратно, как только мог. Наверное, это была самая лучшая его работа, он мог ею по праву гордиться.
— Пожалуйста, — он отдал кобуру и замер, пока первый проверял, как застегиваются кнопочки. Тот надел кобуру, спрятал в нее пистолет и спросил:
— Сколько мы должны?
Пунцевич чуть не ответил «а я вам?», но вовремя прикусил язык.
Второй здоровяк бросил на стойку купюру, которая превышала стоимость работы примерно раз в пять.
— Хватит?
Пунцевич не нашел в себе смелости возражать и колокольчик попрощался за него.
— Да, — сказал он вслух сам себе, — фигасе…
Но обдумать происшествие не успел, потому что колокольчик зазвонил вновь. Какая-то невыносимая активность в такой жаркий день. Это могло бы показаться странным, а где-нибудь в Италии — немыслимым, потому что было время сиесты или как там она у них называется. Но здесь была не Италия, а паленая водка в генделике по соседству даже отдаленно не напоминала итальянскую граппу.
В приемной стояла старуха. Ветхая старуха в какой-то ветхой одежде. У нее были на удивление ровные и белые зубы.
— Отдайте мне сумочку, — сказала старуха. — Вы обещали.
Пунцевичу вдруг захотелось выпить. Граппы, пива, паленой водки — чего угодно. Что ж это за день такой? Но, каким бы этот день ни был, до его конца оставалось еще очень много времени. Совершенно реального, безотносительного времени. И еще Пунцевич понял, что ему придется работать, от этого не отвертеться.
Так и вышло. Старуха наотрез отказалась приходить через неделю. Видимо, не желала рассматривать понятие времени философски.
— Ждите, — буркнул Пунцевич и нехотя поплелся к швейной машинке.
Машинка сдохла на пятом стежке, а их нужно было сделать шесть. Пришлось доставать отвертку, потом гаечный ключ, а потом понадобилась особая, длинная, огромная отвертище, чтобы затянуть винт на маховике. Раздражение мешало сосредоточиться и манипуляции приходилось по нескольку раз повторять, начиная заново. Хорошего настроения это не добавляло. Время тянулось, текло, бежало.
В какой-то момент из приемной стали раздаваться подозрительные звуки. Наверное, в довершении ко всему, кто-то пришел с собакой размером с теленка. Странно, что не звонил колокольчик. Звуки не прекращались, а все усиливались, и ремонт швейной машинки зашел в тупик. Пунцевич в раздражении выбежал к стойке.
Старухи видно не было. Он в недоумении поднял стойку, чтобы пройти в приемную и тогда все увидел. Старуха сидела на полу, прислонившись к стене, и глаза ее были закрыты. Изо рта наполовину торчала вставная челюсть, и доносился махровый кавалерийский храп. Старуха заснула на том же месте, где и стояла, а потом тихо сползла по стене. Пунцевич, не выпуская отвертки, наклонился и стал трясти ее за плечо. Он думал о далекой Италии и о мудрых итальянцах, которые совершенно не зря придумали время сиесты или как там они ее называют.
Дверь опять звякнула, и на пороге возник средних лет мужик. Он хотел было поздороваться, но увидел стоящего перед старухой, с огромной отверткой в руках Пунцевича, затем увидел выпавшие старухины зубы, услышал ее мощный заключительный аккорд. Мужик молча захлопнул дверь и расплавился в уличном зное.
После того, как старуха проснулась и ушла, Пунцевич подумал о том, что мужик, наверное, вызвал полицию. Но он не вызвал. Просто убежал — и все. Пунцевич медленно обвел взглядом мастерскую. Огромная швейная машина, похожая на камень Сизифа, в беспорядке разбросанные заказы и всюду вокруг — пыль, пыль, пыль.
«Все, — подумал он, — хватит. Надо бежать отсюда». И в это время послышалось знакомое жужжание. Очнувшаяся и отдохнувшая муха летела вверх вдоль оконного стекла и билась в него головой.