Беседа с Александром Семеновичем Филоненко, кандидатом философских наук, богословом.
Нигилизм — явление не новое. Он открыт задолго до писателя Тургенева и продолжает сохранять свою актуальность до наших дней. Можно занять позицию старого ворчуна и обвинить во всем «молодое поколение». Не те ценности, не те мысли, песни, слова, взгляды, прически, одежда. То ли дело — «в наше время». Но есть здесь некое лукавство, которое хорошо подметил герой еще советского фильма «Курьер». В ответ на лишенные всякой логики, но навязчивые и эмоциональные претензии представителя «старшего поколения», он справедливо ответил:
— Не волнуйтесь. Мы перебесимся и будем такими же, как вы…
Круг замыкается. Выходит, что скука и апатия, которыми заражены учащиеся школ, университетов и молодые люди вообще — своими корнями уходят как раз к тем, кто их за скуку и апатию критикует. Это типично не только для нашей страны, подобная тенденция характерна для мирового образования в целом. Одной из главных причин этой проблемы является отсутствие смысла. Когда нет ответа на вопрос «зачем», тогда теряют свое значения любые «что».
Традиционно показателем успеха в учебе считаются всевозможные интеллектуальные конкурсы и олимпиады. Ничто так не греет тщеславие директора школы, как призовые места на районных, областных и международных состязаниях среди учащихся. Но насколько правдиво медали и призы отображают действительное положение дел? Видят ли сами ученики и студенты смысл в таких достижениях, как и в дальнейшем получении и применении знаний? Ведь в молодости, как никогда обострена реакция на фальшь, формализм и лицемерие. Многие могут вспомнить равнодушного к своему предмету учителя, который на всю жизнь привил своим ученикам страх и отвращение перед так и непонятым словом «котангенс». Но ведь есть и те, которые способны вызвать неподдельный энтузиазм и тягу к приключениям, произнеся всего два красивых волшебных слова — «теорема Виета».
Скука есть неспособность проявить интерес, а апатия — неспособность проявить инициативу. Но как можно требовать от учащихся найти источник борьбы с указанными врагами там, где его нет — в себе самих? Ведь именно образование должно помогать находить смыслы, а не замыкать порочный круг нигилизма и его последствий сначала на себе, а затем на своих детях. Человеческая способность находить скрытые положительные смыслы в уникальных ситуациях именуется добродетелью. Может, пришла пора взглянуть на образование под иным углом — как на возможность обеспечить человеку способы нахождения смыслов? Не забывая при этом, что ученики не объекты, а субъекты. Им не обязательно становиться такими, как мы. Им нужно дать возможность стать лучше. Показать красоту за линией горизонта.
Об этих и о многих других важных вещах наш разговор с Александром Семеновичем Филоненко — известным далеко за пределами нашей страны ученым, философом и богословом, автором многочисленных статей, лауреатом премии Фонда Темплтона за курс лекций «Наука и богословие». И, как оказалось — необыкновенно интересным и неравнодушным собеседником, который умеет своими идеями воодушевлять других.
— Известно, что на данный момент в мире существуют определенные проблемы в сфере образования, причем, как в странах с давними, исторически сложившимися образовательными традициями, так и в странах, которые сами признают свой подход в этой сфере не совершенным и пробуют его менять, например — те же США. Скажите, на Ваш взгляд, какая главная проблема современной системы образования в нашей стране и в мире в целом?
— Дело в том, что американцы сейчас пересматривают свои принципы образования — происходит отказ от системы IQ и пр. Стало очевидно, что эта нацеленность на высокие результаты в контрольных «срезах» знаний не продуктивна. Вчерашние звёзды олимпиад оказались не готовы к встречи с миром.
Что касается отечественных реалий, наши пединституты продолжают транслировать советскую матрицу образования лишь с некоторыми изменениями, которые, по сути, не являются системными. Советская установка учителя как морального авторитета, сообщающего норму, сменяется на советскую же установку образовательную, в которой учитель воспринимается как транслятор знания, информации… Этой советской и постсоветской удушающей традиции школы противостоит третья, традиция, в которой учитель воспринимается как тот, кто помогает ученику раскрыть его потенциал, помогает преуспеть в возрастании добродетелей. Эта традиция очень похожа на аристотелевскую античную традицию школы. Американский философ А. Макинтайр в книге «После добродетели» писал, что наша эпоха подобна последним годам Римской империи. Тогда появилось поколение молодых людей, для которых был интересен вопрос не глобальной катастрофы, а проблема счастья. И одним из наиболее ярких представителей этого поколения был св. Бенедикт Нурсурийский, который, размышляя о счастье, создал европейское монашество, стал строить монастыри. И парадоксально, именно эти монахи и сохранили цивилизацию от полного исчезновения и катастрофы. И Макинтайр сделал вывод, что сегодня мы не нуждаемся в новом Годо (персонаж пьесы Беккета «В ожидании Годо») — мы нуждаемся в новом святом Бенедикте, который знает, с чего начинать: чтобы спасти космос, надо спасти человека; чтобы остановить катастрофу, нужно ответить на вопрос о счастье.
Новая школа приглашает не редуцировать образование и воспитание к двум крайностям. Первая: учитель всегда большой авторитет, рядом с которым маленький ученик должен слепо его наследовать и копировать. Вторая: учитель и ученик равны, просто учитель более компетентен. Предлагается третья модель, которую я называю «масштабирование опыта»: в класс заходит человек, который гораздо больше учителя. И, если он хорошо провёл урок, то в конце занятия в жизнь ребёнка вошли какие-то очень значимые, великие вещи: Данте, Вселенная и пр. И по сравнению с этими великими вещами оказывается, что учитель такой же маленький, как и ребёнок. И это достижение: учитель вошёл большим, а стал маленьким, потому что появилось осознание огромных вещей, рядом с которыми мы все маленькие.
Образование не только трансляция информации и формирование навыков практического её использования, но и свидетельство, свидетельство великих вещей.
У этого принципа есть странная проекция. Мы ходим помогать детям в детские дома. Этот опыт показал нам, что взрослые, когда идут туда совершать дела милосердия, идут предельно собранные и с решительностью подарить детям всего себя. А это детям оказывается не нужным. Они начинают себя плохо вести. Это очень ранит взрослых. Стало очевидно, что заходить в детский дом надо только при одном условии: если ты приносишь туда нечто, гораздо большее, чем ты сам. Если ты художник, то надо идти туда с красотой, если музыкант — с музыкой. Потому что рядом с этой красотой и музыкой они видят тебя совсем другим: маленьким, но счастливым. Это самое большое, что мы можем подарить друг другу — счастье в присутствии Великого.
— А в чём специфика христианского свидетельства?
Есть замечательный английский анекдот. Случился паводок Темзы. Взволнованный природным бедствием слуга врывается в лорду, чтобы сообщить ему об угрозе. Лорд чинно и спокойно говорит: «Нет, так дело не пойдёт. Выйдете, пожалуйста, и спокойно сообщите мне новость». Слуга опять взволнованно вбегает в комнату и, запинаясь, сообщает о происшествии. Лорд опять чинно просит слугу войти вновь, чтобы спокойно проинформировать хозяина о том, что Темза вышла из своих берегов. Тогда в третий раз слуга распахивает дверь и спокойно говорит лорду: «Темза, сэр!». И в комнату врывается волна вышедшей из своих берегов реки. Вот так и христианство свидетельствует о важной истине: о Красоте бессмысленно долго и абстрактно рассказывать — её надо просто показать. Это одна из ключевых идей христианской педагогики.
Важно отметить, что вообще свидетель — ключевая фигура современной культуры. В отличие, например, от XIX века, когда главным героем оказался экспериментатор. О чём свидетельствовал наш современник в XX веке? О пережитой катастрофе (революций, ГУЛАГА, Освенцима, Чернобыля и пр.). Сейчас мы наблюдаем глубинный культурный сдвиг в парадигме свидетельства. Зарождается потребность в свидетельстве о Красоте. Но Православие XX века знало уникальный феномен, в котором эти две парадигмы свидетельства — о жертве и о красоте — оказались объединены. Это феномен новомученичества, опыт которых уникален и очень важен.
— Но возможна ли в принципе школа, как событие, как праздник (а не только жертва), не утопия ли это?
— С чего начался собственно мой интерес к христианской педагогике, как родилась книга «Океан тайны»? Со встречи с людьми, которые воплотили в жизнь проекты уникальных школ, в частности со встречи с Франко Нембрини и его школы «Ла Трачча» в Бергамо, с организаторами других христианских школ.
— Вы отмечаете негативные последствия отказа учебных заведений от воспитательной функции, который сказывается на качестве образования. С чем был связан этот отказ? Не могли бы Вы пояснить эту связь более подробно?
— Этот отказ происходит в 1990-е годы в посттоталитарный период, когда общество пыталось справиться с «похмельным синдромом» заидеологизированности советской культуры. Произошёл крен в сторону другой крайности — полного отказа воспитания ценностей. Ценностно дезориентированные ученики оказались лишены мотивации и интереса к самому образовательному процессу. Если они не могли ответить себе на вопрос «зачем?», то им оказалось не интересно и всякое «что?».
При этом христианская педагогика не сводима к морализму, потому что морализм имеет дело с абстракциями, а христианство предельно конкретно.
— Здесь нельзя не вспомнить проблему извечного конфликта «вера и наука», который искусственно раздут, как мне кажется. Характерно, что почти все Нобелевские лауреаты-естественники были верующими людьми. Что, в свою очередь, может дать богословие, христианство вообще — науке?
— Мне тоже видится конфликт веры и науки надуманным. Показательно, что именно в христианской культуре рождается наука. Это закономерно, потому что именно христианство учит способности удивляться. Само понятие «новое» становится возможным лишь с утверждением христианской философии истории — античность знала лишь идею вечного повторения, а само познание воспринималось как припоминание.
— Пытаясь выявить причины кризиса современного образования, Вы находите его истоки в скуке. На Ваш взгляд, с чем связана эта скука? Ведь это не только проблема образования, это тональность всей современной культуры…
-То, что скука стала не только психологической проблемой, но и маркером всей эпохи, мне видится результатом кризиса индивидуализма.
И скука эта также связана с ещё одной важной проблемой — кризисом желания. Современный человек, не знает, чего он хочет. Кажется, уже всё возможности желаний в истории были учтены и реализованы. Пресыщенность породила скуку.
— Может ли быть в современном мире альтернатива человеку, «объятому скукой» (И. Бродский)?
-Когда-то О. А. Седакова рассказала мне о своей встрече с И. А. Бродским. Седакова встретилась с поэтом уже в зрелые годы, но Бродский был всё равно намного старше и воспринимался как авторитетная творческая личность. Он отметил: для того, чтобы стать по-настоящему поэтом, надо признать свою скуку, дойти до самого её дна, и там услышать мерное движение её маятника. Но природа поэзии самой О. А. Седаковой всегда была принципиально иной — её стихотворение рождалась из-за вторжения и удивления реальностью. Это очень христианская интенция, значимая для педагогики в век человека скучающего.
— Ещё один намеченный Вами знак нашего времени — кризис отцовства. С чем он связан и как это отразилося на образовании?
— Кризис отцовства, как точно подметил Франко Нембрини, — это восстание против всяких авторитетов. В образовании это выражается в отказе от авторитета учителя. Такое отождествление отцовства и власти произошло в эпоху Просвещения. Утвердилась идея, что отец обеспечивает и транслирует норму. Распространилось мнение, что отец должен передать ребёнку закон, он же ответственен за экономию (домоводство). Отцовство как свидетельство ушло на задний план. Когда борются с отцовством как с властью, борются за свободу, но не понимают, что отец как свидетель не противоречит свободе, а, напротив, утверждает её подлинную, является условием этой свободы. Есть известное высказывание: когда современный человек освобождается от рабства, он просто меняет одного хозяина на другого. Это печальная перспектива жизни, так как настоящее освобождение — свобода от хозяина. Но мы все находимся в отношении и перед дилеммой: если ты хочешь по-настоящему освободиться от хозяина, ты должен выбрать Отца. Власть можно преодолеть лишь одним путём — путём сыновства.
Но значение фигуры отца заключается не в его абсолютном моральном авторитете — и родители ошибаются, как и дети. Здесь произошла подмена понятий. Отец призван свидетельствовать перед ребёнком собой, что в мире есть вещи гораздо больше всех знаний, успехов и достижений, ошибок и грехов — это бесконечная любовь и милосердие.
Сейчас Франко Нембрини работает над комментарием к «Раю» Данте. Итальянский христианский педагог обращает внимание на то, что Данте связывает реабилитацию фигуры женщины в истории именно с христианством. В этом контексте хочется поговорить не только об отцовстве (хотя его можно рассматривать широко, вне гендерных характеристик), но и о материнстве. Символично, что одними из самых знаковых свидетелей катастрофы в XX веке были именно женщины: Ханна Арендт, Анна Франк, мать Мария Скобцова, Эдит Штайн, Этти Хиллесум. Многие из них пали жертвами гуманитарных катастроф. Но почему именно их голос, хрупких и уязвимых, оказался способным свидетельствовать о катастрофе, а не сильных и мужественных?! Нет ли в этом символичного свидетельства того, что выстоять перед очень страшными вещами способна даже не сила, а нежность?!
— Известно, что зачастую за каждым крупным учёным, философом, богословом, музыкантом стоял выдающийся учитель (можно вспомнить от самого банального примера учителя Платона — Сократа, а учителя Аристотеля — самого Платона до примеров в нашей современности, когда митр. Антоний Сурожский называл своим учителем о. Георгия Флоровского и т.д.). Сегодня в образовании наметилась мировая тенденция минимизации роли учителя в процессе обучения: сокращается количество часов лекций — их заменяют онлайн-курсы, методические пособия и т.д. На Ваш взгляд, что теряет образование вследствие этой деперсонализации?
— Христос никогда не говорит апостолам: «Просто идите за Мной и слушайте, что Я вам говорю». Он им говорит: «Идите за Мной так, как Я иду за Отцом». Настоящий учитель — никогда не последняя точка, он — начало и продолжение… Эта идея преемственности — крайне значимая для христианской педагогики.
Мне видится большим упущением нашей системы образования, что мы слишком озадачены дидактикой, но совсем упускаем личность самого педагога, учёного. У нас никому не интересна антропология науки, антропология университета и школы. Образование оказывается деперсонализированным. Там, где не важен лик преподавателя, невозможно и образование как удивление и ликование новому, бОльшему, чем ты сам. А ведь школа, университет должны основываться на культивации удивления. Процесс образования — это не механистическое сообщение знаний от одного носителя другому, это творческий процесс, подобный передаче огня от одного фитиля к другому.
Однако важно понимать, что эта традиция учительства связана не столько с моральным авторитетом учителя (здесь есть риск превращения учительства в авторитаризм), а с его способностью передавать опыт чего-то большего, чем мы сами, то, что выбивает почву из-под ног и заставляет замолчать в удивлении и благоговении перед красотой тайны мира. Данте называл это «опытом величия».
— Образование во многом отзеркаливает культурные тренды, в частности современную ориентацию на эффективность, успешность и утилитарность. Сейчас многие говорят о необходимости переориентации учебной программы исключительно на практически значимые дисциплины. Что наши дети теряют, если теряют, в этой зацикленности на успешности и практической пользе?
— Христианская педагогика не может не учитывать практичную значимость образования, но она обращает внимание на необходимость иначе расставить акценты. Ни одно истинно великое научное открытие не было сделано, исходя исключительно из практического интереса. Всё начиналось с увлечённости какой-то большой идеей, с удивления. Например, теория относительности А. Энштейна изначально казалась абсолютно практически не применимой и бесполезной, однако, сегодня вся система спутниковой навигации (GPS), без которой не мыслим современный мир, полностью базируется на её основе. Или очень популярная сегодня математическая теория графов, без которой теперь были бы невозможны планы авиалиний, дорог, метро, программирование и т.д. А ведь всё начиналось с увлечённости швейцарского математика Леонарда Эйлера красотой семи мостов Кенигсберга, по которым он любил прогуливаться, и азарта решить задачку: возможно ли прогуляться по всем мостам , на каждом из них побывать лишь один раз и вернуться к исходному месту?
— Как ребёнка мотивировать учиться, если не ориентировать на успешность, как заинтересовать?
— Есть потрясающая украинская школа в селе Радовель, основанная при поддержке Михаила Весельского. В своё время Михаил прочитал очень важную книгу «Как дети добиваются успеха» американского писателя и журналиста Пола Тафа. Весельский задумал воплотить в своём образовательном проекте идею автора о необходимости сохранения за школой функции воспитания наряду с первоклассным инновационным образованием. В книге проделана колоссальная работа, систематизирована различные педагогические идеи и показана их эволюция. Однако через всю книгу красной нитью проходит тема культивирования в учениках семи добродетелей. Эта тема впитала в себя ещё античную аристотелевскую идею воспитания добродетелей, к которой Средневековье добавило три главных добродетели: веру, надежду и любовь. И вот Пол Таф на примере современного американского образовательного движения показывает непродуктивность образования, ориентированного лишь на результат, на фиксацию знаний и навыков, их практическое использование. В современных американских бедных урбанистических районах был проведён образовательный эксперимент. Лучшие педагоги разрабатывали специальные образовательные методики, позволяющие детям продемонстрировать наиболее успешные результаты на экзаменах. И вот ребята из этих неблагополучных семей действительно показали рекордную успешность на вступительных экзаменах… но большинство из них так и не окончило университет при этом. «О чём это говорит?» — задаётся вопросом Таф. О том, что была проигнорирована воспитательная функция школы. В ребёнке не были сформированы сильные качества характера, говорит автор (а христианство называет их прямо — добродетели). Эти дети пережили стрессы тяжелых материальных и эмоциональных условий в семье. Они получили первоклассные знания, но оказались без воспитания не готовы самостоятельно поддерживать в себе интерес к учёбе, питать удивление этому миру и желание его познавать дальше без специальных внешних стимулов. Они сломались. В книге приводятся также исследования Сании Лутар, профессора Колумбийского университета, среди, напротив, богатых учеников элитных школ. Оказалось, что среди обеспеченных ребят парадоксальным образом процент нарко- и алкозависимых, а также страдающих депрессией, оказался больше. Сания объяснила это тем, что дети оказываются не способными ответить на требование высокого уровня достижений от родителей, а их неспособность справиться со стыдом порождает депрессии. Тем более, что в таких семьях Сания отмечает эмоциональную отстранённость родителей. Таким образом, здесь родитель вместо свидетеля и культиватора удивления оказывается в позиции надзирателя и контролёра успеваемости.
— Из многих Ваших выступлений можно сделать вывод, что настоящим преподавателем может быть только подлинно Живой человек, способный каждый день «зажигать» учеников интересом к знаниям, к красоте и тайне этого мира. А как быть людям, например, которые лет 20 варятся в системе образования и откровенно выгорели?
— На этот вопрос для себя я когда-то нашёл ответ в беседе с Франко Нембрини. Франко трудоустраивает в свою школу молодых преподавателей, обращая внимание на следующие три вещи: удивление, сострадание и призвание. Первое — интересна ли самому преподавателю его дисциплина, продолжает ли он удивляться и находить в ней что-то новое? Если он пытается читать детям предмет, передавая единожды прослушанные в педагогическом университете знания, никак не двигается с этой точки, то он мало чем может быть полезен школе. Человек, которому не интересен собственный предмет, который не «горит» этим, не способен заинтересовать им других. Здесь учитель подобен пастырю, произносящему слово на проповеди. Владыка Антоний Сурожский когда-то хорошо сказал по этому поводу: «Если слово, которое ты говоришь на проповеди, тебя ударяет в душу, если глубоко вонзается, как стрела, в твое собственное сердце, оно ударит в чужую душу и вонзится в чужое сердце». Второе — это любовь к детям. Ведь помимо знаний о теоремах и прочем ученикам важно сообщить, что есть вещи, большие всякого знания — это то, что они любимы. Третье — способны ли они помочь ребёнку найти своё призвание. Не добиться успеха в тех сферах, на которые есть на данный момент запрос в обществе (выраженный в определённой статистике), а найти именно свою нишу, в которой ученик полностью сможет раскрыть свои дары и сказать что-то новое.
— Часто рассматривая проблему образования, говорят, как об объекте образования, воспитания. А если всё-таки попытаться включить школьника, (студента), их инициативу в формирование образовательной повестки дня — насколько это реалистично и неутопично? Какие возможны практические пути реализации этой идеи?
— Всё-таки в процессе образования и воспитания ученик (студент) — не режиссёр, а актёр. Если рассматривать драматургию образования, то включённость ребёнка здесь может быть только одна — увлечение. Когда я учился в университете, у меня был преподаватель, профессор Середа Григорий Кузьмич. Это был великий исследователь в сфере экспериментальной психологии, который изучал структуры памяти. Он читал аспирантам курс «Психология преподавания в высшей школе». Он говорил: «Есть лишь одна вещь, которой я должен вас научить. Если вы её не усвоите, то не имеете права преподавать. Но если это поймёте, то вы уже преподаватели. Плохой учитель заходит в класс и начинает отвечать на вопрос, который ему самому не интересен, но кажется крайне полезным ученику. Также плох учитель, который на глазах у ученика начинает бороться с вопросом, который интересен самому учителю, но не интересен аудитории. Настоящий же учитель способен сделать интересующий самого учителя вопрос интересным и для ученика. Все учителя экономят на это время. Это предательство педагогики».
Так сложилось, что у нас в стране воспитаны несколько поколения людей, которые способны ответить на самые разные вопросы, но не умеют задавать вопросы — этому их просто не научили. Но ведь в конечном итоге в школе, университете вообще могут не давать ответы, но здесь должны научить искусству вопрошания. Как говорил один богослов, нет ничего глупее, чем отвечать на не заданные вопросы. Христос никогда так не делал: вопрос должен появиться у человека, а ответ должен прийти от Бога. А учитель должен быть посредником: он должен помочь ученику дорасти до своего настоящего вопроса.
У каждого человека есть свои неинтересные ему сферы. Например, для меня в школе самой скучной казалась экономическая география на фоне интересующего меня естествознания. Но даже в этой скучнейшей для меня сфере, если я бы я стал читать как лектор какую-то тему типа «Экономическая география Америки», я должен бы найти интересные для меня самого вопросы. Например, распространение продуктов питания из Америки в Европу (кукуруза, картофель, помидоры, красный перец и т.д.), а домашних животных из Европы в Америку. Ведь все мы выросли на фильмах про индейцев, скачущих на лошадях, хотя в Америке до европейцев никаких мустангов не было. Или откуда берётся лёд в бокале, и почему 50 лет Америка торговала льдом? Примеров можно приводить множество. Все эти интересные вопросы о самых простых вещах должны быть развёрнуты преподавателем вначале, чтобы ученик увлекся темой. Для меня самый высокий уровень педагогики — это способность не расколдовывать, а, напротив, заколдовывать мир. Это способность на примере самых простых вещей показывать сложность и тайну мира. В этом смысле учитель обречён быть либо клоуном, либо жонглёром, либо фокусником — без цирковых навыков здесь не обойтись.
—У Вас есть очень красивая метафора воспитания как садоводства…
— Когда мы размышляем о какой-либо культуре, эпохе, мы всегда обращаемся к какому-то синтетическому искусству, через которое её можно понять. Мне кажется, современное искусство — это садоводство. Садовники понимают, что семена, за которыми они ухаживают, созданы не ими. Это очень важная идея для педагогики. Все усилия учителя направлены не на конструирование субъекта, души ребёнка. Педагог лишь ухаживает за семенами, созданными Творцом, также, как это делает садовод. И красота этой метафоры заключается в следующем. С одной стороны, если садовник будет плохо ухаживать за растениями, сад не вырастет. С другой стороны, садовник знает, как бы много он ни делал, самое главное от него не зависит. И, с третьей стороны, сад невозможно разбить одному. Потому садоводство — синтетическое искусство, в которое включены скульпторы, ландшафтные дизайнеры, ботаники, специалисты по навозу и пр. И, в-четвёртых, садовник никогда не знает, когда добьётся результата, потому что сад существует дольше, чем живёт этот человек. Потому учитель должен трудиться, не рассчитывая обязательно собрать плоды своих усилий. Последнее качество я называю надеждой или терпением (они между собой связаны). Значимо осознание, что есть реальность, не нами созданная, и не нам решать, великая она или нет. Но она должна прорасти. Мы не знаем, что это будет: платан, дуб или лопух. Наша задача, чтобы лопух стал лопухом, а не платаном, и был счастлив. Самая большая проблема современных людей в том, что они нетерпеливы. Обычно мы делаем только то, что предполагает проект. Однако сад не подчиняется принципам нашего проектирования и планирования, но здесь есть то, что позволяет не отчаиваться — терпение и надежда.
О. А. Седакова когда-то заметила, что в саду нельзя провести границу между природой и культурой. Когда мы пытаемся так дифференцировать, мы уже в чём-то главном ошибаемся.