Лифт

Новый год отмечать было не с кем. В битве тех, для кого «скорее бы наступил» и тех, для кого «скорее бы закончился» Маша была за последних.
Она уговаривала себя, что ничего такого, никакой катастрофы, всего лишь ночь, одна из зимних ночей.
— В цивилизованных странах — это и не праздник вовсе.
Но тут же невидимый адвокат Нового года подавал свой голос:
— А друзья-то за океаном празднуют.
— Беруши в уши и спать — отвечала себе Маша.
Но от одной мысли про сон, ночь с тридцать первое на первое становилась бесконечной, как в Заполярье.
— Всего лишь ночь. Подумаешь пьют, едят, шумят. Вот в прошлом году выпало дежурство в больнице, и ничего, ночь пролетела незаметно. А в этом году больничный так не вовремя.
От доводов становилось легче на мгновение, а затем снова нелогичная, вязкая тревога.
С тревогой Маша боролась надежным оружием — логикой. Но как только логическая мысль озвучивалась, тут же теряла силу, и накатывала новая волна. Случался и девятый вал. Тогда ладошки у Маши потели и сердце стучало сильно и неровно. И это у Маши, которая неделю дежурств подряд за себя и за того парня, на чае и яблоках. У Маши, которая меряла пульс и давление сотни раз на день и знала строение сердца лучше, чем саму себя.
— Это всего лишь ночь!!! Шесть часов сна и утро! — злилась на себя Маша.
И так по кругу. До бесконечности. Адвокат у подсудимого Нового года стал Машиным прокурором.

Злило то, что приговорить к тюремному заключению этот бесполезный праздник не получалось. Было за всем этим судом над новогодней ночью что-то ещё. Что-то не про Новый год. И не о тех, кого каждый день приходилось спасать, а других, что на пальцах рук пересчитать. Они в единственном числе: мама, папа, брат, крестная, дед, он…

Маша словно застыла в ожидании. Новогодняя ночь была Армагеддоном и сотворением мира одновременно. Ночь обрушивалась на нее, как черная дыра и вселенская пустота одновременно.
— Этот больничный в самый разгар праздников, как кошмарный сон: хочешь бежать, а ноги, как стопудовые гири, хочешь кричать, а голоса нет, — жаловалась Маша своей заокеанской подруге.
Та слушала, сочувствовала и рассказывала, что будет дарить на новый год мужу. И Маша тут же подхватывала тему, советовала рецепты и почту для срочной пересылки подарков для родственников. На доли секунды она снова ощущала себя в деле.
Разговор с подругой вдруг обнажил простую вещь: в жизни Маши уже давно нет отношений на равных. Отношений ради самих отношений, где все поровну: брать-давать. Маша измеряла ценность отношений количеством оказанной помощи, а если помощь была не нужна, то совершенно непонятно, как быть. На таком топливе можно долго и упорно ехать, но приходили моменты, когда Машу до краев наполняла жалость к себе. Она ощущала себя маленькой и никому ненужной и хотела помощи. Даже не конкретной помощи, а спасения. Спасения от самой себя и этих зудящих вопросов: кому я нужна? Кто я? Для чего живу? Поговорить об этом Маше было не с кем: жизнь свелась к общению с пациентами и коллегами.

Битвы с Новым годом начались совершенно не вовремя и вопреки размеренному ходу жизни. В тот день зима обрушила на Машу невидимые до того витрины с елками, гирляндами, шарами и подарочными упаковками. Точнее, обрушилась сама Маша на первом в эту зиму льду. Впервые в жизни Маше наложили гипс и отправили отдыхать и есть мандарины. Доктор так торжественно объявил Маше о заслуженном отдыхе, что Маша от растерянности заплакала. Все праздники, от детского Николая до самого старого нового года, Маша должна была остаться один на один с собой. С этого дня время изменило свой ход, обнажив свои слепые зоны, которые так неплохо удавалось от себя скрывать.

Теперь не Маша шаг за шагом шла от настоящего к будущему. Теперь будущее, в лице грозной новогодней ночи, шло на нее медленными, гулкими шагами, грозясь раздавить. Как в детских страшилках: людоед-великан идет на тебя, раскрыв свои огромные ручищи, при этом не спешит, зная, что жертва на своих тонких, приклеенных к полу ножках, никуда не убежит. Страшное будущее было бессильно только перед рассветом первого января.
Диалоги с самой собой водили хороводы — то направо, то налево, но всегда по кругу.
Среди предновогодней суеты взрослая Маша ощущала себя маленькой девочкой в холодном лесу. Приговорённая к пожизненному одиночеству и холодному столетнему ожиданию. «Ночь души» — еще в детстве придумала Маша название этому чувству. «Ночь души» наступала, когда Маша оставалась одна, с ощущением своей ненужности и вязкого липкого ничем не объяснимого страха.

*    *    *

Вечером тридцать первого, выждав одиннадцати часов, Маша отправилась в магазин купить утешительной вредной еды. Отключенный телефон остался дома. Ведь если включить, то Новый год обрушит на неё все приговоры и суды в виде поздравлений, пожеланий, фото чужого счастья и напоминания о несбывшемся своем. В праздники Маша получала много благодарностей за свою помощь. Но отчего-то это перестало быть важным.
Возле дома шумная компания. Шампанское, смех. «Даже двенадцати не дождались» — разозлилась Маша.
Мужчина с гирляндой на шее подбежал, чтобы придержать дверь девушке с рукой в гипсе.
— Спасибо, — сказала она, не глядя.
— С наступающим! — радостно прокричал он, возвращаясь к своим.
Кнопка девять. Отражение в зеркале. Лицо уставшее и недовольное.
Бесшумный лифт ломается бесшумно. Только свет становится тусклым, тюремным.
— Приехали — сказала Маша, но даже не огорчилась, чему и удивилась.
Кнопка вызова не отвечала. Связи с миром никакой. Отключенный телефон лежит в кухне на столе. Можно кричать. Но кому и зачем?
Маша жила в этом доме третий год, но сейчас не принято заводить знакомства с соседями, тем более врачам. Она жила в этом огромном доме, как Робинзон на клочке суши посреди океана.
— Вот и Новый год.
Есть не хотелось, пить тоже. Вообще ничего не хотелось. Даже покидать свою внезапную тюрьму или звать на помощь. Неподвижно сидя на полу лифта, Маша ощутила тревогу, ноющую тревогу где-то чуть ниже груди. И чувство бесконечности и темноты.

Родители Маши часто уезжали надолго в свои научные командировки. Когда они собирали вещи, под ребрами и в груди у Маши начинало давить и ныть, хотелось плакать, но слез не было. Когда за родителями закрывалась дверь, дом становился пустым и холодным. Настроение бабушки, с которой предстояло уживаться неделями — быстро менялось, Маша становилась чужой сама себе. Часто после отъезда родителей бабушка начинала болеть. Это был ее способ что-то сообщить дочери и зятю, но единственным, кто об этом знал была Маша. Нужно было не только лечить бабушку, но и бодро говорить с родителями по телефону, чтобы «не расстраивать». К приезду родителей бабушка каждый раз чудом «оживала».
В тот год Маше было одиннадцать. Брат уехал в поход, родители еще не вернулись из дальней поездки, праздник предстояло отмечать вдвоем с бабушкой. Каждый раз, когда наступал вечер, неясная тревога подступала со всех сторон. Маша сидела рядом со спящей бабушкой и слушала ее дыхание. Иногда ей хотелось, чтобы бабушка не проснулась. И тут же от этой невысказанной даже самой себе мысли становилось страшно и стыдно. Маша словно замирала: было страшно включить в темной комнате свет — он казался слишком ярким и колючим. Не хотелось есть, трудно было играть и читать. От телевизора становилось грустно и от мультфильмов наворачивались слезы. «Ночь души» невозможно было ничем прогнать.

Самыми трудными были вечера. Маша неподвижно сидела, поджав под себя ноги и глядя на бледное бабушкино лицо. Вскоре раздавался телефонный звонок и сердце сильно колотилось. Спустя годы Маша сотни раз спрашивала у себя, почему она не признавалась во всем родителям? Ответа на этот вопрос у нее так и не было. В канун ее одиннадцатого нового года бабушка умерла. Что делать, Маша не знала. Нужно было пойти к соседке, но ведь праздник же. До утра Маша просидела не шелохнувшись, всматриваясь в бабушкино лицо. А утром пошла к соседке, сразу же оказалась за кухонным столом с горячим чаем и пирогами, причитаниями чужих взрослых и радостью, что родители уже вылетели домой. О бабушке Маша не пролила ни слезинки.

Маша пересчитывала кнопки лифта снизу-вверх и обратно. Становилось спокойно, Новый год перестал быть страшен. Он не раздавит ее своими огромными ручищами, она надежно спрятана от зомби-великана в своей холодной крепости с тусклым светом.

Где-то громко стали кричать и петь «С днем рождения».
— Угораздило ж родиться. Хотя, если день рождения тридцать первого, то зачем ждать полуночи. А если первого, то еще рано же поздравлять.
Мама рассказывала, как врачи совсем не радовались, что та стала рожать в обед восьмого марта. В ординаторской стол накрыт, женщины пахнут духами, мужчины одеколонами. Когда Маша родилась, врач сказал, что это подарок на всю жизнь. Мама бережно хранила письма из роддома: поздравления с 8 марта теперь были наполнены новым содержанием и смыслом. Бывая у родителей, Маша разглядывала детские фотографии и открытки, в которых причиной счастья была именно она. Ей радовались все. Даже те, с кем отношения в ее взрослой жизни никак не ладились. Старший брат, например. Письмо от него в роддом: «Мамочка я люблю тебя и сестру, но я ее не знаю. Приезжай скорее, я убрал все игрушки. Я слушаюсь папу, и мы вместе кушаем. Бабушка моет полы».
— С днем рождения!!! — снова закричали где-то и Маша вздрогнула. Ей казалось, что она давно уже сидит в абсолютной тишине.

Выше на пару этажей вышли из квартиры. Попытались вызвать лифт.
— Не работает.
— Представь, застрял бы кто-то.
— Да уж, подарочек.
— Ну это смотря с кем застрять.
Смех. Шаги по лестнице.
Маша вспомнила, как в детстве она получала подарки. Папа не притворялся дедом Морозом. Внимательная и всегда логичная Маша зорко следила за всеми членами семьи. Ей не нужны были эти сказочки для детей. Она хотела знать правду: откуда берутся подарки в Новый год, откуда берутся дети, куда попадают люди после смерти, и как видят мир собаки. А однажды…
Маша вспомнила, как однажды в пять минут после двенадцати в дверь позвонили.
— Папа, кто это?
— Дед Мороз, беги открывай. Ты ж не веришь, вот он и решил тебя навестить.
Маша рванула к двери. За дверью лежала большая коробка: набор маленького доктора. От двери снежные следы вели к лифту. Всюду были разбросаны конфетти от хлопушки.
— Папа, папа, Дед Мороз на лифте уехал — прижимая огромную коробку к груди, Маша побежала вниз по лестнице, чтобы успеть встретиться с Дедом Морозом.
— Не догнала?
— Нет, на первом этаже лифт открылся, а там никого.
Но этот Новый год прочно поселил ощущение чуда и радости во всегда таком логичном сердце Маши. С тех пор Маша лечила всех, кого только можно, и кого нельзя тоже.
Снова крики «С днем рождения!».
Сердце отбивает свои семьдесят ударов космонавта. На душе светлее.

Залаяла собака. Стали ругаться мужчина и женщина. О чем ругались — не разобрать. Громко звучали фразы в начале. И почти неслышно в конце. Слышно было «я всегда … ты никогда…» и наоборот. Собака перебивала своим лаем, больше похожим на плач.
— Зачем ругаться в Новый год?
— А чем Новый год отличается от других дней и ночей? — тут же ответила сама себе Маша.
Но выпад был слаб. В Новый год нельзя ругаться. Потому что он, Новый год, лакмусовая бумажка, детектор лжи, тест на жизнь. Именно этого Маше и не хотелось признавать. Новый год не в мандаринах и елках. Он в душе и голове. Он приходит обнулить и показать кто ты и с кем ты, это черта, под которой невидимый кто-то пишет «итого». Маше похвастаться было нечем. С ней была только ее «Ночь души».
А был когда-то первый Новый Год не дома, по-взрослому, в студенческом общежитии. С шампанским за стипендию. Готовили все сами, на украшенной, что было под рукой, кухне общежития. Первая любовь и запах мандарин, будто лишний на этом внезапно повзрослевшем празднике. Мандарины пахнут детством, а здесь уже не было детей. Смех, шутки, и песни зачем-то очень громко. Он все время гладит по волосам и ищет ее руку. Это очень приятно. Будущее такое ясное и так много всего еще впереди. Чистая линия горизонта. Куда девалось это будущее? Когда оно успело стать прошлым? В эту ночь линия горизонта была на расстоянии вытянутой руки, серая стена лифта, вот и все что есть.

Люди ходили по лестнице вверх-вниз. Шаги были спешными, голоса громкими. Маша словно стала невидимым гостем в каждом доме.
— Надо же, как все слышно.
Двигали столы и стулья, звенели вилками и ложками, перекрикивались, звонили в другие страны и звали друг друга по именам.
Отсчет двенадцати. Ощущение, что в такт секундной стрелке пульсирует весь дом, город, мир. Затаив дыхание Маша слушала эти двенадцать будто впервые. Последние двенадцать секунд двенадцати часов двенадцатого месяца еще одного прожитого года. Сколько в ее жизни было и будет еще таких двенадцать? Кажется, что миллион. Предположим, ей суждено прожить девяносто, как деду. Но из этих девяноста, один Новый год в лифте, первых четыре она совсем не помнит. Один раз болела ангиной, одиннадцатый вовсе не в счет, и вот так один за одним… У деда были песочные часы на час. Тяжелые, старинные, таких больше не встретить. Дед часто говорил, что первую половину часа кажется, что песок не убывает. Потом он будто ускоряется. Последние десять минут он высыпается так быстро, что трудно поверить, что скорость падения песчинок в течение всего часа одинакова.
Прозвучал двенадцатый удар.

Звук ключа в замке показался резким и незнакомым. Руки немного дрожали от усталости. То, что делалось сотни раз наполнилось иным содержанием. Маша вошла в квартиру так, будто она отсутствовала не несколько часов, а много лет. Освобождение из тюремной камеры лифта принесло не столько радость, сколько растерянность. Было ощущение, что она только-только пришла в этот дом, в этот мир.
Кухня. Телефон без сознания. Запах кофе и немного духов. Предметы изменили свои формы и цвета. «Зачем это все и так много?».
Окно. Прозрачные занавески. Рассвет еще не наступил, но небо было светлым от снега и света фонарей. Видно было до самого пустыря за железной дорогой. Оттуда появится солнце. До рассвета еще пару часов. Тихо. Снежинки падают сверху вниз, восстанавливая ход времени и порядок вещей.

Маша вглядывалась, пытаясь различить линию горизонта. Не видно.
Вдыхаешь будущее, которого еще нет, выдыхаешь уже прошлое. А где-то посередине настоящее. В этом вдох-выдох и есть настоящая жизнь.
Все эти вдохи-выдохи стали ее новыми друзьями. Голос каждого из соседей, дольки мандарина и глоток чая. Все это наполняло новый, чистый и ещё пустой год. Один из загаданных девяноста.

Часто можно видеть закат, а вот рассвет редко. Для рассвета нужно потрудиться, выйти ему навстречу. Это был один из совсем немногих рассветов в жизни Маши. Счет до двух: вдох-выдох. Появилось солнце: бледное, свежее, робкое. Линия горизонта отделила небо от земли. Спасать никого не нужно. Все нужное в жизни казалось простым. А остальное, сложное, ненужным.

Новый день нового года открывал свой горизонт. За этим горизонтом в красивом белом доме жила надежда. И горизонт этот рядом, протянись и достань рукой, накрой им дольку мандарина и ощути простое внезапное счастье.