Об одном историческом диалоге

В нашем мире, где за истину приходится сражаться, слово используется как меч. Когда мудрец или поэт выходит на бой против однообразной примитивной серости или высокомерной образованной гордости, он беспощадно обнажает эту серость и гордость. Обнажает, чтобы они не заслонили собой истину. Рабиндранат Тагор писал не для того, чтобы люди с дипломами филологов обсуждали чередование согласных в его творчестве. Он, как и все великие, творил, чтобы вспыхнул огонь.

В конечном итоге весь мир делится на тех, кому нужен Сократ, и тех, для кого ценнее диплом выпускника философского факультета. Бой за истину — самый важный бой в земной жизни, а признак мудрости — называть вещи своими именами к радости тех, кто ищет суть. И к ужасу тех, кто от нее прячется.

Но есть ещё одно измерение речи, когда в диалоге встречаются великие умы, словно мудрые герои эпоса: Гэндальф, Галадриэль и Элронд собираются поговорить о тайнах мироздания. В таком разговоре присутствует элемент рая — люди общаются для того, чтобы делиться собственной глубиной. Так общаются в некоторых семьях, где объединили не только капиталы и жилплощадь, но и служение друг другу.

Великий китайский мудрец Конфуций имел много учеников и наставлял своих последователей соответственно их пониманию мира. Но однажды он встретился с другим, таким же великим китайским мудрецом — с Лао-Цзы.

– Что вы скажете об этом человеке? — после встречи спросили у Конфуция ученики.

– Тому, кто увидел оленя или зайца, легко ответить на вопрос, «что он увидел?» — заметил Конфуций. Но что сказать тому, кто случайно увидел дракона?

Китайский мудрец имел ввиду, что всё божественное неслыханно и невероятно, оно каждый раз уникально, хотя, как замечал Сократ, одинаково постигается всеми мудрецами земли. Таков принцип — познание происходит от реальности. Как писал Аристотель: «Чтобы войти в город, нужно прежде поверить, что город существует».

Так и современные физики, изучая строение вещества, исходят из предпосылки познаваемости сущего, и каждый раз оказываются правы.

Блаженный Августин, много занимавшийся вопросом гносеологии, пишет, что основным свойством истины является её всеобщность. Это касается вообще всякого человеческого познания истины — научного, творческого, молитвенного, логического. Японские и американские физики, работая независимо друг от друга, (или даже в тайне друг от друга, когда речь шла о военных разработках) приходят к одним и тем же выводам о структуре Вселенной, просто потому, что всякое познание происходит от бытия.

Бывает — и нередко, что разные люди разных стран и веков одинаково понимают важнейшее, суть вещей. Одно из фундаментальных свойств истины — единство её понимания.

Физики говорят, что Вселенная могла бы быть полностью непостижима для нас. И тот факт, что наши органы чувств таковы, что мы её воспринимаем в такой полноте, говорит о том, что мир создан для нас, чтобы мы его воспринимали и понимали. В современной физике это называется антропным принципом, то есть Вселенная создана, чтобы человек её понимал.

Распространим теперь этот принцип физики на вопросы нравственности. И мы увидим — души людей таковы, что во все эпохи и всюду одинаково воспринимают и понимают общечеловеческие, нравственные ценности, и даже не будучи христианами, истолковывают их в христианском ключе.

Древние римляне говорили — все лучшие люди думают одинаково. А святые отцы поздней античности объясняли, что всякий человек, язычник и христианин, если коснется Бога, то всё увидит в Боге. Отсюда единство восприятия истины, как, например, единство понимания математики или физики.

Как-то Стив Джобс проводил лекцию. В аудитории сидела одна милая девушка, которая очень ему понравилась. Но он не мог даже попытаться с ней познакомиться, потому что тотчас после лекции у него была назначена важная деловая встреча. Он вышел из аудитории грустный, но вдруг подумал: «а как бы я поступил, если бы сегодня был последний день моей жизни?». Тотчас повернулся, вбежал к уже расходившимся студентам и, вместо важной деловой встречи, пригласил эту девушку на свидание. Именно она и стала его женой.

Древние святые отцы учили жить каждый день как последний. Не ради страха наказания, но для того, чтоб наполнить бытие и сердце. Стив Джобс не читал древних святых отцов. Но, когда мы устремляемся к сути и красоте, мы все понимаем мир и жизнь одинаково…

Реальность сложна. Научная картина мира постоянно дополняется, но понятия добра и зла неизменны, хотя порой их сложно различать. Как же их разъяснить человеку? Как их понимали и выражали в различные времена? Для этого существует язык мифа, сказки, художественной литературы. Это — творческий способ познания мира. Познавая мир поэзией, сказкой, мифом и писатель, и читатель видят до той глубины, на которой узнается и действует в этом мире Бог.

То есть, мы читаем хороший стих, смотрим хороший фильм и — узнаём о жизни важные истины. Причём узнаём их сердцем, нередко даже не формулируя словами. Творческим способом познания мы можем узнавать гораздо больше, чем научным. Например, можем, читая стихи, почувствовать, что в жизни есть смысл и что небо неравнодушно к нам.

– Мне не хватает теплоты, –

Она сказала дочке.

Дочь удивилась: – Мерзнешь ты

И в летние денечки?

– Ты не поймешь, еще мала, –

Вздохнула мать устало.

А дочь кричит: – Я поняла! –

И тащит одеяло.

(Агния Барто).

Как вы думаете, маме не хватало теплоты, чтобы молекулы в её теле быстрее двигались? Или стих о чём-то другом? Ответ очевиден. И этот ответ пришел к нам без долгого разговора о том, как складывалась жизнь этой мамы, каково её психологическое состояние и прочих подробностей. Мы просто тотчас видим, что ей больно и что мы должны ей помочь. Так действует миф. Так вообще действует на нас искусство и литература.

Миф — это особый язык древних, которым они старались выразить некие грани понимания ощущаемой ими Истины — Бога, о Котором они ещё не имели представления. Возьмем, например, скандинавскую мифологию. А в ней историю о вражде асов и ванов (скандинавских божеств). Хотя и те, и другие бились с великанами, но и друг друга они поначалу недолюбливали. Началось всё с того, что в первые годы после сотворения мира, ваны прислали асам женщину по имени Гулльвейг, чье имя переводится как «Жажда золота». И она возбудила во всем мире страсть к золоту, после чего и асы и люди стали часто предавать друг друга и убивать, лишь бы обладать богатством. Осознав опасность, асы убили Гулльвейг, но силу золота невозможно истребить силой оружия. Гулльвейг ожила и вновь появилась в Асгарде. Трижды асы безрезультатно пытались убить её.

Таков миф. А сколько в нём истины о нашем мире — каждый может увидеть сам.

Всё вышеизложенное было предметом одного важного разговора, состоявшегося в субботу 19 сентября 1931 года. Недавно подружившиеся сказочники Льюис и Толкин встретились вечером в садах оксфордского университета, где они оба работали преподавателями. Льюис предложил товарищу отужинать в колледже Магдалины. Пригласили Хьюго Дайсона — общего товарища и мыслителя. В то время Дайсон читал лекции по английской литературе в Редингском университете и часто приезжал в Оксфорд. Он был христианином и очень умелым в спорах собеседником. После ужина все трое вышли погулять.

Они шли по Эддисон Уолк, говоря о значениях мифов. Хотя Льюис в то время уже верил в Бога, он еще не понимал роли Христа в христианской религии, а также смысла Распятия и Воскресения, и хотел понять, как он потом описывал эту ночь в письме: «каким образом жизнь и смерть Кого-то Там (Кто бы Он ни был) две тысячи лет тому назад могут помочь нам здесь и сейчас — если не считать того, что нам может помочь Его пример». Льюис был достаточно мудр, чтоб видеть, что всё важнейшее в мысли и жизни должно быть как-то соотнесено с Богом, и в зависимости от этой соотнесённости удостоиться либо порицания, либо особенного достоинства.

В языческой мифологии Льюиса всегда глубоко трогала концепция принесения в жертву. Идея о смерти и воскресении восхищала его с тех пор, как он прочитал легенду о скандинавском боге Бальдре. И Толкин с Дайсоном говорили ему, что Льюис напрасно требует чего-то ещё от Евангелия. Ведь если Льюис так высоко оценивает идею принесения в жертву, воплощенную в мифе, разве не может он оценить по достоинству правдивый рассказ Книги Книг?»

– Но мифы ложь, — возражал Льюис, — хотя это и ложь, пропетая серебряной трубой.

– Нет, мифы не ложь, — отвечал Толкин.

И, показав на большие деревья, на их величественные их ветви, гнущиеся под ветром, сказал Льюису так:

«Ты называешь дерево деревом, и более не думаешь об этом слове. Но оно не было «деревом», пока кто-то не дал ему такого имени. Ты называешь звезду звездой и говоришь, что это всего лишь шар из материи, который движется по рассчитанной орбите. Но это только ты так видишь звезду. Называя и описывая вещи подобным образом, ты всего-навсего сам придумываешь для них названия. И так же как речь — изобретение слов, называющих объекты или идеи, миф — изобретенный язык для рассказа о правде.

Мы все сотворены Богом, и потому неизбежно, что мифы, которые нами плетутся, хоть и содержат ошибки, всё же позволяют нам увидеть и мелкие брызги истинного света, той извечной истины, что от Бога. Поистине лишь созидая мифы и превращаясь тем самым во «вторичного творца», лишь выдумывая легенды, человек может надеяться достичь того совершенства, какое он знал до своего падения. Мифы, быть может, не слишком хорошие лоцманы, но они ведут, пусть даже кружным путем, в гавань истины, тогда как материалистический «прогресс» тянет в зияющую бездну и к Железной Короне зла».

Это была важная толкиновская мысль, что мифы есть особый язык, на котором люди старались сказать об ощущаемой ими истине христианства, ещё ничего не зная о Христе.

Именно из предощущения истины и рождались мифы, облекаемые в сюжеты, где главным был именно рассказ о глубине и сути мироздания. Рассказ, который потом так полно прозвучит в Евангелии.

Льюис слушал Толкина и Дайсона, а потом спросил:

– Вы хотите сказать, что история Христа — это просто истинный миф, воздействующий на нас, как и любой другой, но при том миф, который случился на самом деле? В таком случае, я начинаю понимать…

Так они проговорили до рассвета. А через двенадцать дней Льюис написал своему другу Артуру Гривзу:

«Я только что перешел от веры в Бога к осознанной вере в Христа — в христианство. Долгий ночной разговор с Дайсоном и Толкином подтолкнул меня к этому».

Встречи Льюиса и Толкина продолжались — и каждый нашел в другом понимающего собеседника, а это всегда большая удача для мудрого, творческого ума. Они читали по очереди отрывки своих произведений и поддерживали друг друга в литературном творчестве. Спустя годы Толкин написал о Льюисе:

«Я перед ним в неоплатном долгу, и вовсе не по причине какого-то «влияния», как это обычно понимают, а из-за той мощной поддержки, какую он оказывал мне. В течение долгого времени он был моей публикой. Лишь он один убеждал меня в том, что моя писанина может быть чем-то большим, нежели обычное хобби».

Одно из важнейших значений сло́ва — делиться с другими собственной глубиной, своим неповторимым взглядом на истину, когда всё, что ты делаешь, одновременно оказывается верным и уникальным, потому что ты приобщён к глубине и сути. Той сути, из которой рождаются самые высокие строки, из которой мы обретаем способность действовать так мудро и высоко́, как из всех миллиардов людей Бог доверил только тебе одному…