Джоконда

Моим итальянским родителям — Джорджио Сесса

и Марианжеле Амброзини, научившим меня общению в полной тишине,

ценности почти незаметных жестов и взглядов,

принятию тех, кто кажется странным в нашем обществе;

Елене Сесса, которая каждый день работает с теми детьми, которые почти не умеют вести диалог,

посвящаю эту историю о диалоге без слов и о понимании без слов.

Пусть чудо станет возможным.

Габриэль никак не мог оторвать взгляд от полотна. Какой сегодня был день! Его мечта, мечта всей его жизни сбылась… Бывает, что долгие годы, упорно, тяжко идет человек к мечте, и вдруг, когда в нее почти не веришь, она выплывает к тебе на волнах событий, ближе, ближе, и ты касаешься ее рукой. Сегодня Габриэль впервые попал на свидание к Джоконде. Да, вы возразите, что это вовсе не живая женщина! А шедевр Леонардо, копируемый, воспетый, наиболее посещаемый экспонат Лувра. Но и Габриэль был не совсем обычным человеком. Он был, если выразиться терминологией современной медицины, «человеком с ограниченными возможностями». Или аутистом.

Габриэль не говорил. Но рисовал. Везде и всюду. В детстве — на стенах комнат, потом в коридорах спецшколы-интерната в Лувинате, куда его определили в 10 лет. Он с упорством крошил карандаши, ломал толстые фломастеры марки «Джотто», смешивал в невообразимые цвета гуашь — и толстым слоем размазывал по партам, по стульям, полу и курткам своих соучеников. Он не говорил — он рисовал! Все вокруг едва терпели его художественные выходки. И он, понуря голову, с безразличным выражением лица, в сотый раз слушал, как учительница со звучной фамилией Мартинелли, с нескрываемым ужасом описывала матери его очередные проделки:

— Понимаете, синьора Росси… Ну, Вы должны меня понять! Я просто не знаю, что делать с Габриэлем! Он портит все, все подряд! Каждый день. Куда бы я ни прятала краски, он находит их… по запаху, может? И готов разбить дверь и вырвать замок шкафчика, чтобы достать их. На одной лишь перемене он умудряется безнадежно испортить одежду почти всех учеников в классе! Выпачкать мебель, учебники… налить краску в стаканы с соком в столовой… О, синьора Росси, он совсем не способен к диалогу!

Габриэль действительно был глух к словам. Он так же безразлично реагировал на крики и уговоры матери, на ее отчаянные попытки воззвать к нему. В конце концов, измучившись, Анжела Росси затихала и тяжко вздыхала себе под нос:

— Что я от него хочу?! Мадонна Санта! Он же ничего не понимает! Горе мне, горе…

Мать очень бы удивилась, если бы Габриель мог пояснить ей, что понимает он гораздо больше, чем думает. И помнит больше, чем должен помнить… Он бы рассказал ей, что помнит день, когда их бросил отец — даже если было ему тогда всего пять. В пылу последней бурной ссоры на него никто не обращал внимания. Он стоял возле каменной старинной скамейки на игровой площадке в маленьком парке своей коммуны. Рядом росли три огромных дерева, три старых сосны. У своего основания они переплелись — слились в единое целое, словно три сестры. Габриель вжался спиной в их надежную «спину». И неотрывно смотрел, и слушал, как больно кололи друг друга словами родители. Он не пошевелился, когда мимо быстро прошел своей подпрыгивающей походкой отец, оглянулся, словно ища его, даже позвал. Два раза. Сел в шоколадного цвета «Смарт», завел мотор — и укатил по дороге вниз, к озеру Варезе. Больше он не вернулся.

Анжела делала для сына все, что могла. И она бы удивилась, если бы кто-то сказал ей о том, что Габриель это прекрасно понимает. И страдает вместе с ней, когда видит ее грустную улыбку, ее унижение и ее неловкость в общественных местах. То, что по закону ребенка-инвалида можно устроить в обычную школу, в рамках инклюзивного метода, то, что ему гарантирована высококвалифицированная помощь медиков и пенсия, вовсе не спасает от страданий женщину, которая его родила. Просто страдания могут быть разными. Габриель это тоже знал.

* * *

Он мог бы сказать с точностью до минуты, где и когда он впервые увидел Джоконду, дешевую репродукцию на стене в доме их соседа, пенсионера Карло. Карло был одиноким, мать Габриэле — тоже. А поскольку соседи иногда бывают ближе родственников, Анжела была благодарна старику за то, что могла несколько раз в неделю оставить Габриэля у Карло. Она много, очень много работала. Ее угнетала мысль о том, что ее единственный сын рано или поздно останется один на белом свете. Родила она его почти в 45, и простые математические вычисления стали источником ее терзаний. Ежемесячно она старалась положить приличную сумму на его счет в банке Варезе. В этот день — всегда в субботу — она чувствовала себя почти счастливой. Они обязательно заходили в кафе-мороженое «Меламанджо», мать суетилась, поправляя на Габриеле лучший костюмчик и выбирала ему несколько видов густого итальянского мороженого.

Он просто молчал. Вот удивилась бы мама, если бы Габриэль мог сказать ей, что и парк, и аттракционы, и мороженое, и сама прогулка ему совершенно безразличны. Особенно он не понимал, почему люди стоят в долгой очереди, чтобы с серьезным видом передать чужой тетке за стеклом шелестящие бумажки. У мамы при этом от волнения тряслись руки. Она задавала этой же тетке вопросы, на которые та отвечала монотонным будничным, механическим голосом.

Габриеле хотел только одного — дождаться очередного визита к соседу. Там, на стене, его взгляд навечно приковала удивительная женщина. Карло, хоть был простоват и необразован, заметил интерес мальчишки к репродукции, и, как мог, рассказал ему о Леонардо, о Лувре, о похищении картины в 1911 году, о толпах восхищенных туристов, которые ежедневно — да, да, мальчик мой, ежедневно! — выстаивают многочасовые очереди, лишь бы увидеть ее. Старик подметил: пока он рассказывает, взгляд мальчишки невообразимо оживляется, даже губы подрагивают, словно он вот-вот скажет какое-то слово… Так могло продолжаться часами. И даже когда история Карло, повторенная в тысячный раз, завершалась, Габриэль сидел, словно завороженный, боясь оторвать взгляд от той, кто пленила его мечты.

Мать неизменно удивлялась:

— Карло, ты — волшебник! В школе спасу на него нет, каждый день выслушиваю и выслушиваю о его поведении, и как ты его выдерживаешь?!

— Да что ты, Анжела! Такого спокойного мальца еще поискать. Вовсе он мне не мешает. Даже приятно. Поговорить есть с кем.

Мать Габриеле только головой качала в недоумении. И старалась, как могла, подсобить старику: то уберется у него весной, то поделится горячими, только с огня спагетти, то заштопает старую коричневую куртку, которую Карло наотрез отказывался выбрасывать.

Дальше — больше. Как-то на день рождения Карло подарил Габриеле краски. В школе у него были краски, но они оставались закрытыми в шкафу каждый раз, когда мальчик уходил домой. Анжела дома красок категорически не держала и даже подумать не могла о том, чтобы купить их сыну: она до головной боли насмотрелась на результаты его художеств в школе.

А старик Карло купил. Габриэль был на седьмом небе! И, порывисто припав к старику, он издал редкое эмоциональное «ммм», в котором выразил, как мог, всю свою любовь и радость.

— Только — уговор, парень! — сказал растроганный Карло. — Вот тебе альбом. Рисуй тут. Ясно? Только тут. Понимаешь, некогда мне будет отмываться. Силы не те. Годы не те. Понял?

Габриель промолчал. О, он, конечно, понял! Положив альбом на колени, сидя прямо перед репродукцию шедевра великого мастера, он из часа в час, изо дня в день, наносил на белые листы странные полосы, яркие пятна, странные волнистые линии. И, хотя Карло был вовсе не силен в искусстве, он понял: Габриель рисовал Джоконду!

У старика хватило ума не рассказывать о красках и альбоме матери мальчика. Может, он совершил ошибку? Кто знает… Но с Габриелем случилось самое настоящее перерождение. Учительница в школе не могла нахвалиться на него:

— Синьора Росси! Мои поздравления! Наши с Вами воспитательные методы таки сработали. Я же говорила… Я всегда говорила: упорство и труд с такими детьми не пропадают. Габриель изменился до неузнаваемости. Он прекрасно ведет себя, спокойно сидит на занятиях. Он больше не размазывает краски, не портит одежду. Какой прогресс, дорогая синьора Росси, какой прогресс!

Габриель стоял радом также безучастно, как и тогда, когда его ругали. Он видел довольную улыбку на лице матери, ее блестящие глаза. И радовался за нее. Хотя не очень понимал, чему именно она так радуется. Он бредил лишь одним — скорее домой, а там, рядом, старик Карло, его альбом, его краски, его Джоконда. Конечно, он запомнил, как ее зовут. Да, он запомнил абсолютно все, что с ней было связано, даже номер зала в Лувре, где, как сказал Карло, находился ее дом. Он знал, что рано или поздно он поедет к ней. Они встретятся. И его жизнь обязательно изменится.

* * *

Габриель стал настолько «беспроблемным», что жизнь маленького семейства стала налаживаться. Он часами пропадал у Карло. По только ему понятным признакам он всегда, до минуты знал, когда должна была появиться мать. И мгновенно прятал краски и альбом под стол. Что особенно удивительно, у него, так ужасно портившему красками все вокруг, пальцы и ладони были всегда в идеальной чистоте. Конечно, Анжела могла бы заметить легкий запах свежих красок. И ведь каждая их них пахла по-разному! Голубая пахла водами озера, в котором нельзя было купаться из-за плохой экологии. Красная пахла маминым праздничным платком. Желтая — песком. Оранжевая — солнечным ветром. Черная пахла землей на огороде. Но мама этого не замечала. Не замечала, вернее, не знала и даже не догадывалась она о том, что Габриель хочет изобразить Джоконду. И — встретиться с ней. Его обостренная интуиция — доступная лишь святым, младенцам и блаженным — говорила ему о том, что, если он будет вести себя хорошо, то скоро достигнет цели. Разве не это повторяла его мама: «Габриель, веди себя хорошо! Увидишь, тогда все образуется!». Что именно «образуется», знала только мать. Зато Габриелю было ясно, что все образуется там, во Франции, в Лувре. Он посмотрит Джоконде в глаза — и она снимет с него тот странный, бесформенный, давно мучающий его покров серого цвета, в котором он родился.

Он был влюблен. Все влюбленные упорны и умеют ждать. Габриель ждал долго. Целых 11 лет. Скоро ему должно было исполниться 18. И, увы, школа-интернат более не могла отвечать за него, за его образование, поведение и развитие. Габриель приближался к границе, за которой его ждала неизвестность. Анджела Росси ужасно переживала и боялась. Все вокруг говорили о возможном устройстве на посильную работу, повторяли сотни раз непонятное слово «самостоятельность».

И тут звезды улыбнулись Габриелю. Напоследок школа организовывала ученикам автобусный тур во Францию. Когда он услышал знакомые слова «Лувр, Франция» из уст учительницы и матери, то сердце его чуть не выскочило из груди. Нет, он не сомневался, что так и будет. Просто эта новость застала его врасплох…

* * *

На дворе стоял серый дождливый февраль. Частым гостем в Ломбардии стал дождь. Габриэль поспешил к старику Карло, чтобы поделиться с ним своей радостью. Он еще не знал, как именно он будет делиться, но был уверен, что Карло его поймет — и, конечно, порадуется за него.

В тот день он, как обычно, шел к нему в гости. Достаточно было пройти ровно 15 небольших шагов из дворика в дворик — и ты у цели. Вдруг послышался шум колес. Трое людей в белом — Габриэль сразу понял, что это Ангелы — спешно вошли в квартирку Карло. Габриэль насторожился: что-то подсказывало ему приближение нечто неожиданного и страшного. Может быть, Ангелы хотят забрать его краски? Или альбом? Или… Джоконду?! Он очнулся, когда дверь вновь скрипнула — на носилках Ангелы несли что-то большое, значительно больше, чем краски или альбом. Острый взгляд Габриеля упал на пятно среди белых простыней — это не Джоконда! Это был Карло — и под его глазами запали синие круги, рот был открыт, из него вырывался странный хрипловатый звук. На лбу капли. Много-много капель воды. Габриэлю стало странно: неужели Карло умывался сегодня так поздно, лишь к обеду!? Он подался вперед — и их взгляды встретились…

— Сынок… — прохрипел Карло, — сынок, все хорошо!

Габриелю стало страшно.

— Сынок, — прошептал старик, — я уеду, но она… она останется. Забери ее с собой… Все, все забери…

Габриель издалека смотрел, как носилки вкатывали в бело-оранжевую машину, над которой вдруг загорелся синий веселый огонек и загудел странным повторяющимся звуком. Он не испугался — все повторяющееся его не пугало. Раз Карло сказал, что уезжает, значит, так надо. Ведь он вернется, правда? Нужно просто подождать.

Он вошел в открытую дверь — и успокоился. Карло всегда его понимал. И всегда говорил только правду: Джоконда все так же успокаивающе, загадочно смотрела на него. Он нащупал рукой кисточки, альбом. И занялся тем, что делал обычно. На белоснежном листе появлялись пятна, линии, точки. Со стороны они казались странной какофонией красок, но Габриелю в их причудливом сочетании виднелось лицо, которое он любил. Он ждал Карло долго, очень долго. Три дня матери не удавалось забрать его из квартирки старика. А когда она попыталась вытянуть его силой, он заревел таким голосом, которого ей еще не доводилось слышать. На этот рев выбежали соседи. Анжелу Росси успокоили. Габриель успокоился сам — когда ему позволили спать в комнате Карло. Вокруг него гудели голоса «инфаркт, реанимация, вряд ли выживет». Ему было одновременно и легко, и грустно. Легко потому, что он добился своего — и теперь Джоконда не будет одна, пока старик Карло в отъезде. Ведь он не мог оставить ее, неужели это было так тяжело понять? Ведь она не привыкла оставаться в пустых стенах, в одиночестве. Габриель знал, каким горьким может быть одиночество. А еще его сближало с женщиной на репродукции Рафаэля одно свойство: как и он, она не умела говорить. И ее, так же как Габриеля, никто не понимал. Он ждал Карло.

Так прошла неделя. Анжела только грустно качала головой — и все говорила, что скоро приедет автобус и он должен быть готов. И вести себя, как следует. Мать нервно втолковывала ему, что так кричать по дороге совершенно нельзя. Иначе его не возьмут во Францию. Габриель прекрасно это понял. Он только сожалел о том, что так и не рассказал старику Карло о том, что скоро его мечта осуществится…

* * *

В день отъезда он снял со стены репродукцию (в конце концов, Карло сам разрешил ему это), положил в пакет краски и альбом и равнодушно позволил матери натянуть на себя ярко-синий рюкзак с вещами, которые она так заботливо сложила. Габриель терпеливо выжидал, пока его обнимали, передавали сопровождающим его документы, в сотый раз рассказывали, как нужно себя вести в автобусе и запихнули в рот оранжевую таблетку от укачивания, на всякий случай. Ведь Габриель никогда еще не уезжал из дома так надолго без мамы.

«Карло уехал — я уезжаю», — подумал Габриель. И от этой мысли ему стало тепло. Габриель чуял всем своим существом, что он движется навстречу переменам. И поэтому он спешно залез в автобус. Он собирался быть самым покладистым, самым послушным и самым тихим из всех. Ему нужно было попасть на Встречу всей его жизни. За стеклом стояла мама, она вытирала краешком платка глаза и что-то нервно говорила Франческе, не отрывая взгляд от сына. Габриель очень захотел как-то выразить матери всю любовь и признательность, которую чувствовал — но у него получилась лишь странная гримаса. Автобус тронулся.

Дорогу до Парижа он не запомнил, вернее, перед его глазами мелькала палитра цветов: светло-голубой — рек и озер, белый — на горных пиках и склонах, нежно-зеленый — травы, апельсиновый — весенних закатов, строгий серый — гладкого асфальта. Габриель тосковал по палитре, краскам, кисточкам.

Как в тумане, он видел не только детали путешествия, но и те места в Париже, где планировалась обязательная остановка.

Эйфелева башня не на шутку его испугала: их группу подвели к самому основанию, они прошли под башню и встали в самый центр. Габриэль поднял голову и чуть не закричал. Зажмурившись до боли, он стиснул голову руками. Мощь стального строения давила на него так сильно, что ему казалось, он вот-вот погибнет под ее весом. Из-за Габриэля вся группа так и не поднялась на обзорную площадку.

Затем их повезли в Лувр. Для обычных туристов не хватит и целого дня, чтобы рассмотреть самые известные достопримечательности этого музея. Но для подростков с особенностями развития была спланирована краткая экскурсия с самыми минимальными пояснениями. По мнению сопровождающих учителей, лишь 10 из 22 могли воспринимать простую речь. Но это было не совсем верно…

Габриэль равнодушно простаивал по нескольку минут там, где останавливалась их группа, со всеми отдохнул в кафетерии, съел пиццу и выпил капучино. Время шло. Была вторая половина дня. Но кажущаяся заминка была вовсе не случайной: максимальное число туристов обычно наблюдается в выходные дни и с утра, а вот после четырех часов пополудни поток мельчает. Сопровождающие были более чем довольны: дети, страдающие аутизмом, плохо переносят большое скопление людей. И поэтому остановка у картины Леонардо должна была стать одной из самых последних. Габриэль все больше и больше нервничал.

Наконец все двинулись к выходу — Габриель вскочил первым и резко потянул за лямки новенького рюкзака.

Зал Джоконды был почти пуст — по меркам обычного музейного дня. Войдя, сразу подойти к картине все же было невозможно, ее скрывали головы туристов, подолгу стоявших у вишневого бархатного заграждения, ограничивающего доступ к Джоконде. Габриель высоким ростом не отличался… он топтался на месте, медленно, очень медленно продвигаясь вперед. Если бы там, впереди, его не ждала Она, он убежал бы сразу или встал в угол — таким необычным было для него тесное пространство, заполненное двигающимися фигурами, новыми запахами, красками. Но взгляды присутствующих были столь явно устремлены вперед, что Габриель не выдержал — из последних сил, почти задыхаясь от внутренней усталости, впервые в жизни стал расталкивать плечами других. Он уже видел уголок рамы, а потом все больше и больше… фон в углу, часть рукава, платье… Лицо… Он сделал последний, невероятный для себя рывок — повис на вишневом ограждении, в самой нелепой позе.

Вокруг него разлилась тишина. Габриель встретился глазами с Джокондой — и утонул в их глубине. Его душа ликовала. Постепенно, очень медленно, его окутала легкая прохлада. Она ласково легла ему на горячий лоб, коснулась уголков губ и превратилась в улыбку.

Сколько прошло времени, Габриель не знал. Дышалось ему легко, будто бы он добрался до вершины горы. Он бы удивился, если бы ему сказали, что постепенно вокруг него не осталось никого из туристов. Именно в этот день, 1 марта 2020 года, Лувр закрывали — на неопределенное время — из-за эпидемии короновируса в Европе. Габриель не знал, что в городе появились машины скорой помощи, с людьми, полностью одетыми в необычные белые костюмы и маски. Он не догадывался о том, что по удивительному стечению обстоятельств, он оказался самым последним посетителем музея в этот странный день…

Мечты сбываются! Он остался совершенно один на один со своей Джокондой. Он закрыл глаза… А когда открыл их, то обнаружил себя сидящим прямо перед картиной, в центре зала, недалеко от вишневой ограды. У его ног, на полу, лежал его рюкзак. Руки у Габриеля горели: он лихорадочно вытряхивал из рюкзака такие глупые, никому не нужные платки, футболки, кепку, зонт, бутылку с водой, пока не нашел пакет с красками и альбомом. Он уселся прямо на полу — и мир перестал существовать. А, может быть, и сам он стал невидимкой для этого мира?

Иначе как объяснить то, что его оставили в зале вот так одного, наедине с ней? А еще он удивлялся, как его руки двигались словно сами по себе, легко, едва касаясь бумаги, летали над ее поверхностью, непринужденно смешивая краски.

Если бы Габриель смог увидеть себя со стороны, то не поверил бы своим глазам — он срисовывал картину Леонардо уверенными, смелыми мазками. И при этом напевал у себя в голове старую песенку, которую сотни раз пела ему мама. Он знал каждую ее ноту — но скованное горло и немой язык не могли отразить наружу ее слова и мелодию. Если бы он видел свое лицо, то не узнал бы себя — взгляд художника летал молниеносно от картины к альбому, от альбома к картине. Глубже, все глубже ложились тени, оживало лицо, и заиграла наконец в уголках рта неповторимая улыбка Джоконды.

Там, снаружи, мир пульсировал сообщениями о растущей опасности заражения коронавирусом. Служащий гардеробной лихорадочно набирал номер, пытаясь объяснить, что в закрывающемся на неопределенное время Лувре, вероятно, находится еще один посетитель, которого пока никто не нашел.

На площади метались сопровождающие. Уже второй час они не могли найти пропавшего парня из Италии, Габриеля Росси! В полицейском управлении был принят звонок — и усталый жандарм отдал приказание о поисках пропавшего туриста с ограниченными возможностями… Жандарм очень и очень устал — за последние трое суток весь Париж лихорадило от сообщений, цифр, статистики зараженных. На обыденные случаи нарушений приходилось реагировать за гранью человеческих сил. У жандарма раскалывалась голова от проблем: из дома позвонила перепуганная жена и сообщила, что у соседки обнаружили — будь он трижды проклят! — коронавирус. Дома маленькие дети и старики. Страшно…

А тут глупая история с пропажей в закрывающемся Лувре. Смотреть надо за туристами, да-да, дорогие мои итальянцы! И без вас дел по горло. Жан вновь взял трубку. После пятиминутного разговора он хриплым от усталости голосом разрешил итальянской учительнице зайти вновь в музей. «Говорите, его куртка висит до сих пор в гардеробной! О Боже, я понял, ищите, ищите, как можно скорее. Все надо поставить на охрану до 20.00. Вы поняли меня? Хотя, где гарантия, что этот ваш идиот… ну, аутист, не вышел из музея без куртки? Что? Нет, это вы не разбираетесь в ситуации!».

За окном взвыла сирена «Скорой» — Жан поморщился и потер зудящие виски… нет, положительно, за последние несколько дней мир сошел с ума.

А Габриель спокойно и уверенно дорисовывал основные линии наброска. Серая жуткая пленка — исчезла!

Он не знал, как и почему это случилось, но понимал, что исцеление произошло. За его спиной приближались быстрые шаги. Две пары ног. Он обернулся. На пороге зала, растрепанная и взвинченная, стояла бедная сеньора Мартинелли. За ее спиной торопился, догоняя ее, пожилой служащий, все время что-то говоривший, задыхаясь, по-французски. Габриель не убежал, не спрятался в угол, не заорал, не затопал ногами. Он просто развернул к ним альбом — и показал свою работу. Голова его была высоко поднята:

— Она — красавица! — сказал чей-то незнакомый голос. Габриель даже слегка вздрогнул, когда понял, что голос… исходит из него самого. Слегка хрипловатый, ломающийся голос подростка.