Мытарь

И он всегда был один, даже находясь среди людей. Родителей своих почти не помнил, умерли они рано. Друзей никогда не было и спроси его, для чего они — он бы в жизни на этот вопрос не ответил.

Его дом обходили стороной еще до того, как он стал сборщиком римской дани, а уж после этого плевки на воротах не успевали высыхать.

Женщину, которая добровольно легла бы с ним, Заккай так и не встретил. Поначалу он покупал женскую ласку, а когда мог — принуждал и силой. Приобретал рабынь. Но ему казалось, что любая женщина, даже рабыня в его доме, даже самая распоследняя городская блудница, тихонько, про себя, потешаются над ним и презирают его. Мысль об этом сводила с ума и заполняла душу и сердце такой черной злобой, что в конце концов эта злоба убила в нем все плотские вожделения.

Заккай вышел из спальни во двор своего нового, построенного по римскому образцу дома. Вокруг очага суетилось несколько женщин. Он не спеша прошел в ту часть атриума, где обычно принимал пищу. На низком деревянном столике весело пестрел поднос с фруктами. Заккай наклонился к нему и, взяв кисть винограда, выдавил руками в стоявшую рядом чашу. Не прилег, а тут же, стоя, будто раб, без удовольствия выпил свежевыжатый сок. Есть не стал. В такое раннее время в Йерихо мало кто ест. К тому же в последнее время совершенно пропал аппетит.

Из-за глиняных стен построек, с улицы, вдруг стали раздаваться громкие голоса. Заккай досадливо поморщился, подошел к воротам и выглянул на улицу. Там царило не совсем обычное даже для вечно торгующего и торгующегося Йерихо оживление. Крича и поднимая пыль, люди стремились к центру, в сторону базарной площади. Заккай сделал знак возившимся во дворе слугам, чтобы они закрыли за ним ворота, и пошел, смешавшись с галдящей толпой. Он было порывался спросить о причине шума, но вспомнив, какой обычно бывал от этого результат — передумал.

Вся правда заключалась в том, что люди этого города либо обращались к нему с горестным нытьем о том, что платить они не могут, не хотят и не будут, либо с проклятиями после того, как все же заплатили. Все остальное общение с жителями Йерихо сводилось к злобному шипению за его спиной.

Дойдя до базарной площади, он, наконец, увидел причину суматохи. В центре небольшой толпы стоял человек и что-то возбужденно рассказывал окружающим. Подойдя ближе, Заккай присмотрелся цепким профессиональным взглядом и не поверил своим глазам. Да, это действительно был сын Тимея, торговца финиками, хитрого Тимея, скользкого, как иорданский сом и упорно не желавшего вовремя платить налоги.

Но что было удивительно, так это то, как говорил сын Тимея. Он обращался к людям и глаза его ярко блестели и перебегали с одного лица на другое. Они будто просили участия и сочувствия его словам. Так обычно поступают говорящие с большим числом людей. Но ведь все знали, что Вартимей, сын Тимея был от рождения слеп и вместо глаз у него всегда были белые бельма!

Гвалт стоял невооборазимый даже для базарной площади. Ближе всех к Вартимею стояли и громче других кричали вездесущие перушайя, фарисеи. Злобно, брызгая слюною, они орали бывшему слепому попрошайке:

— Как, скажи, как и чьей властью он тебя исцелил? Наплевав на законы Моисея, и сделав это в субботу!? Отвечай! Не побить ли нам тебя камнями вместе с ним за богохульство?!

Стоявшие рядом с сыном старенькие отец и мать при этих словах отпрянули и сделали попытку затеряться в толпе.

Вартимей, уже порядком уставший от этого галдежа, вдруг рассмеялся. Его немного шатало, будто пьяного, но пьян сын Тимея был не от сикеры и не от финиковой водки. Шатало его от того, что мир вокруг рвался всеми своими красками в его голову через глаза, открытые всего каких-то пару часов назад. И это было прекрасно. Все, что он мог видеть вокруг — было великолепно, невообразимо, непередаваемо. Замечательно. Все эти люди вокруг — орущие, злобные, восторженные — какие же они невероятно красивые, яркие, восхитительные!

— Бейте, — сказал он фарисеям, — бейте, но только ничего это не изменит. Все, что вы можете и все, что делаете по любому поводу — это хватаете в руки камни. Вы можете только избить, изгнать или отнять. Но кто-нибудь из вас может вернуть зрение слепому от рождения? Все, что вы можете сделать с моими глазами — это их вырвать.

— Ты поговори тут еще, — уже не так злобно сказал один из старейшин перушайя, — давно ли во грехах родился, Богом проклятый?

— Богом проклятый и им же прощенный, — парировал Вартимей. Напрасно они считали его дурачком. У слепого всегда есть время подумать о разных вещах. Много времени.

— Ты это о чем, паршивец? Кого ты называешь Богом? Этого человека? Кто он, по-твоему?

— Я не знаю, кто он, только знаю, что никто из людей меня исцелить не мог. А теперь я вижу тебя, равви. И гораздо лучше, чем ты сам.

При этих словах гам усилился, а перушайя сказали ему, чтобы убирался вон. И очень помогли в этом тумаками и затрещинами.

Заккай поморщился. В последнее время он сильно подозревал, что ревность о вере и обычаях для перушайя лишь способ самоутвердиться. Да, еще не платить налоги. Его презираемая в народе профессия имела свои преимущества. Например, читать в людских сердцах то, что люди стараются скрыть. Радости это не добавляло, скорей наоборот, но тут уж выбирать не приходилось.

Из разговоров вокруг, он понял, что в Йерихо пришел тот самый, то ли пророк, то ли очень ловкий обманщик, о котором в последнее время было столько разговоров. Интересно, кто же он все-таки? Неужели окажется обычным прощелыгой? Как и множество самозванцев до него? Ждущих Мошиаха людей обмануть, в сущности, легко. Но Вартимей… Его глаза…

Толпа народа вдруг потянулась к близлежащей улице. Пронесся слух, что тот, Исцеляющий, идет по ней.

Тяжело маленькому человеку среди высоких людских немытых тел. Смердят неимоверно и пытаются затолкать его назад, себе за спину. Лягнуть ногами. Подтолкнуть в шею. Тем более его. Заккаю было непривычно без сопровождения стражников с гладиусами идти среди толпы. Многие его узнавали. И если бы не зрелище, которое их сюда привело — кто знает? Ведь так легко затоптать в пыль старого Йерихо одного маленького прислужника римлян…

Желающих исцелиться всегда много. И в этот раз их было предостаточно. Даже более чем. Ряды желающих были сомкнуты так плотно, что сквозь них не пробежала бы и курица. Заккай вдруг запаниковал. Обычно ровное, презрительное к окружающему миру настроение внезапно сменилось какой-то не свойственной ему лихорадкой. И самое странное, что он, каменный Заккай, Заккай, ни разу и никому не простивший ни одной лепты налога, этой лихорадке поддался. Все, что ему нужно было в этот момент — увидеть. Просто увидеть.

Разве это так много, Элохи? Я хочу видеть! Видеть! Просто видеть!!!

Но как это можно сделать, когда ты в кольце сотен потных тел? Заккай поднял глаза к небу. И увидел ветки смоковницы.

На ветках старой, потемневшей от времени и покрытой коростой болячек смоковницы, уже сидели дети. Они болтали ногами, радостно галдели и показывали на Идущего пальцами. Заккай кое-как протиснулся к дереву. Подобрал свой модный, похожий на римский, хитон из тончайшего буца. И полез вверх.

Он хорошо видел, что первым обратил на него внимание не Исцеляющий. Один из его учеников, тот, который коротко представился потом на греческий манер «Нафанаил». Нафанаил в какой-то момент тронул своего Раввуни за плечо и указал на смоковницу. И центром всего Йерихо, а может, не только его, стал маленький смешной чудак, влезший на дерево…

Гораздо позже, на следующее утро, когда лучи восходящего солнца вновь озаряли финиковые пальмы старого Йерихо, толпа провожала Исцеляющего. Вместе с учениками он выходил из нового, построенного по римскому образцу, дома главного сборщика налогов. Пока хозяин и гости прощались, все молчали. Но когда уходящие, многократно воздевая руки в знак прощания и благословения, отошли достаточно далеко, толпа опять загалдела.

— Что Он говорил у тебя?

— Рассказывай!

— Давай!

— О чем вы всю ночь беседовали?

— Отвечай!

Заккай вдруг улыбнулся. Ну как им сказать? Ведь не поверят. Он и сам бы себе не поверил. Не было никаких откровений. Высоких истин. Они просто ели вместе рыбу и молодого, запеченного с кореньями ягненка. Трапеза как трапеза, ничего необычного. Или назидательного, как у перушайя. «Передайте господину вон то блюдо». «Попробуй, равви, вот это — дивный вкус». «Принесите еще вина». Обычные разговоры за трапезой. Если бы не одно «но». В ЕГО доме — это было первый раз. В первый раз, с тех пор, как у него появился дом. Первый раз к нему пришли гости. Путники. Странники. Элохи, Ты ведь видишь? В первый раз…

Заккай улыбнулся еще шире и так им и сказал:

— Мы просто ели рыбу…

— Шохда ла тэкабэль! – насмешливо крикнул кто-то из толпы. — За это взятку не получишь!

И все рассмеялись. И Заккай тоже. Он вдруг вспомнил, как на трапезе, как-бы между прочим, зашел разговор о возмещении ущерба. По закону Моисея.

Отсмеявшись, поредевшая за ночь толпа стала расходиться.

А Вартимей, бывший с ними ,— не ушел.

Потом они вместе стояли и смотрели туда, куда ушли гости Заккая. Где-то там, в золотой дымке палестинского рассвета, возвышалась Масличная гора. И они ее видели…