Кошку я сразу назвал Прорвой. Она поглощала все, что ей давали. Хлеб. Печенье. Картошку. Майских жуков. С жуками я даже эксперимент поставил: давал ей одного за другим пять штук. На пятом эксперимент был остановлен. Мне было ясно, что Прорва съест столько жуков, сколько я ей дам. Десять. Двадцать. Двадцать пять. Я сходил к холодильнику и отрезал ей кусок говядины. В этот вечер я впервые услышал, как Прорва мурлыкает. После говядины, запитой молоком, она съела еще две котлеты, триста граммов соленой кильки, два куска хлеба и косточки от курицы. Вечером Прорва сидела у дороги на лавочке и тихо урчала, как советский холодильник «Донбасс» в период ремиссии.
По дороге проходила собака Белка и слегка рычала, глядя на Прорву. Прорва в открытую ее игнорировала, зная, что я теперь — ее крыша. Зря. Белка — сука злопамятная и удивительно подлая. Год назад она, как и Прорва, приползла ко мне на двух целых и двух искалеченных лапах, вся в гное, тощая, как бюджет нашего садового товарищества, и к тому же беременная. Я очень удивился, что в стае могли так покусать беременную самку. Но я ведь еще не знал, что Белка — та еще дрянь. После того, как я ее выходил, вылечил и выкормил, Белка в благодарность стала гадить на моем участке. Жила у соседа, с которым я договорился, а гадить ходила к нам. Причем норовила делать это в песочницу, в которой играли дети. Или на газон, где мы ставили шезлонги.
Я прогонял ее от песочницы и газона. Она приходила рано утром и в темноте. Я стал кидать в нее камнями. Она пришла на огород и выковыряла из земли недавно посаженную клубнику. Переломала кусты смородины. Втоптала в землю помидоры и огурцы. Порылась на грядке с укропом. Редкостная тварь.
На даче в период отдыха от приусадебных работ развлечений мало. Поэтому я наблюдаю за животными и размышляю. Это легче, чем жить в городе и размышлять, глядя на людей, уж поверьте.
В мае к нам пришла Прорва. Май у нас теплый, вполне летний месяц. Бегают мышки. Чирикают птички, ползают ящерицы. Дикая кошка вполне может прожить охотой. Да, ящерица не такая уж вкуснотень, но вполне сойдет как источник белка. Опять же — птички. Или благородное дело воровства. Все это доступно и возможно кошкам. Но за одним маленьким исключением: если все твои четыре ноги тебя слушаются. Поэтому прокормиться Прорва не могла. Ковыляла среди изобилия пищи и медленно умирала голодной смертью.
Прорва прискакала на наш участок на трех лапах. Правая передняя поначалу болталась в разные стороны. При каждом прыжке или шаге кошка кричала от боли. Ее крик был, наверное, самым тихим криком самой сильной боли, потому что от голода Прорва так ослабела, что кошачьи децибелы были ей явно не под силу. Тощая она была настолько, что казалось, будто на каркас из проволоки кое-как натянули грязный кусок меха. Когда-то ослепительно белая шерсть настоящего альбиноса посерела, пожухла, свалялась клочьями. Кошки умываются и принимают душ с помощью языка и передних лап, а одна из них у Прорвы была сломана. Точней — перекушена. Где-то посредине зияла огромная гноящаяся рана. Гноились также уши, одно из которых было больше похоже на потрепанный лоскуток. Гноился и глаз под этим ухом. Видимо, собачий клык прошелся и по нему. Собачья слюна — вещь довольно антисанитарная.
Мы промывали Прорве раны перекисью и мазали их солкосерилом и левомеколью. Прорве было больно, но она терпеливо сносила все эти процедуры. И однажды стала лизать нам руки. Знаете, какой язык у кошки? Жесткий. Шершавый. Кошка, когда пьет, даже не делает языком воронку, как собака. Вода или молоко просто задерживаются среди жестких наждачных крупинок ее языка и попадают в рот. Или пасть? Что там у кошки?
Прорва потихоньку шла на поправку. Рана на лапе уже не кровила и сама лапа, благодаря самодельной шине, не болталась из стороны в сторону и начала срастаться. Несколько раз я даже видел, как Прорва пыталась ее облизнуть и умыться по-кошачьи. Но потом тихо мяукала от боли и прекращала. Ела она все также много и без перерыва, если была возможность. Говорят, что у животных нет этого чувства — насыщения. Лично я готов поспорить, что у подавляющего большинства людей его тоже нет. И это касается не только еды.
Мне становилось хорошо, когда я смотрел на Прорву. Очень приятно осознавать, что живое существо живет благодаря тебе. Кроме того, что все это тешит самолюбие, оно на самом деле делает собственное существование более осмысленным, оправданным, значимым. Я действительно поверил в то, что смогу превратить худую, больную, облезлую кошку в белое, мягкое и пушистое создание. Ни секунды в этом несомневался. Елки-палки, да что здесь сложного? Ничего.
Потом нам нужно было на неделю уехать. Мы оставили Прорве запас еды и воды. Смастерили убежище. А собаки все равно порвали ее на части.
Прорву рвали всей стаей. Когда поднялся лай, соседи увидели среди тощих кобелей и Белку со своими подросшими щенками. Я ни секунды не сомневаюсь, кому первому из собак пришла в голову мысль дорвать Прорву.
Я вышел на огород. На огороде, там, где был посажен томат, валялись несколько обрывков грязной, когда-то белой шерсти и наполовину обглоданный кошачий череп. Обычно собаки кошек не едят, но, видимо на свежем воздухе и в коллективе аппетит сильней. И сильнее инстинкт убивать и рвать на части. Люди ведь тоже стаей делают такие вещи, на которые никогда бы не решились в одиночку.
Я взял ведерко и пошел собирать черешню. Из раскрытого окна доносился лай телевизора. Шел выпуск новостей, которые ничего нового не сообщали. Люди опять убивают людей, как сто, как тысячу лет назад. Черешня яркими, крупными ягодами сыпалась в ведро, а я все думал: почему люди вообще это делают? Почему это буду делать я , если представится возможность? Может, мы больные? Или голодные? Иногда мне и самому хочется перебить нам всем передние лапы. Или что там у нас? А потом кормить молоком, говядиной, килькой… И лечить.
Белка теперь часто ко мне приходит и виляет хвостом. В книгах иногда пишут — «виновато виляет хвостом». Но ученые говорят, что собакам незнакомо чувство вины. Я не знаю, правда это или нет. Но камнями в нее уже не кидаю.