Дольше и больше всего в детстве мне приходилось ждать папу. Уроженец маленького села под Запорожьем, он ушел из дому в шестнадцать лет, поступил в Херсонское мореходное училище, а сразу после учебы отправился в моря. Индийский и Атлантический океаны, торговые, рыболовецкие и исследовательские суда – вот где он пропадал десятки лет. Оттуда он возвращался в наш городок в дельте Днепра – в Херсоне он встретил мою маму и поселился в этом городе, где родились я и мой младший брат. Но почти вся папина юная и зрелая жизнь прошла в море; в последние годы, когда многомесячные рейсы стали слишком большой тяготой для отца, он работал на пассажирской линии Николаев-Стамбул, а потом окончательно сошел на херсонский берег и осел в маленьком пароходстве на должности офицера по безопасности мореплавания.
Знаете, чего больше всего приходится делать детям? Ждать. Дня рождения, Нового года, летних каникул, маму в детском саду, обещанного подарка, внимания вечно занятых родителей или даже усыновления – ждать, ждать и ждать. И дети ждут, терпеливо, как собаки или кошки иной раз ждут исчезнувших куда-то хозяев. Животные, бывает, в этом ожидании и умирают, а дети в этом растянутом на годы ожидании чаще всего просто взрослеют. Взрослым тоже приходится ждать – зарплаты, отпуска, повышения, дорогого человека из какого-нибудь далека, но у них куда больше дел, и ожидание служит привычным фоном взрослым делам. Так за делами и ожиданием проходит жизнь – оглянешься, а ее уже нет. Ну, или ты повзрослел.
Дольше и больше всего в детстве мне приходилось ждать папу. Уроженец маленького села под Запорожьем, он ушел из дому в шестнадцать лет, поступил в Херсонское мореходное училище, а сразу после учебы отправился в моря. Индийский и Атлантический океаны, торговые, рыболовецкие и исследовательские суда – вот где он пропадал десятки лет. Оттуда он возвращался в наш городок в дельте Днепра – в Херсоне он встретил мою маму и поселился в этом городе, где родились я и мой младший брат. Но почти вся папина юная и зрелая жизнь прошла в море; в последние годы, когда многомесячные рейсы стали слишком большой тяготой для отца, он работал на пассажирской линии Николаев-Стамбул, а потом окончательно сошел на херсонский берег и осел в маленьком пароходстве на должности офицера по безопасности мореплавания. Теперь он на пенсии – хозяйство, уход за хворающей мамой и недолгие поездки на дачу занимают все его время. Когда папа оставил свое «дальнее плавание» и пересел на черноморского «пассажира», он подсчитал, что «чистого моря» в его жизни было двадцать лет. Вот столько же в нашей жизни было и чистого ожидания папы.
Капитаном папа стал рано; в своем пароходстве с загадочным названием ЮГРЫБПРОМРАЗВЕДКА он оказался самым молодым среди «кэпов». Капитанов всегда не хватало: особые превратности моряцкой судьбы этому способствовали. Капитаны то и дело попадали в разные переделки и передряги, из которых иногда выходили уже не капитанами, а иной раз – и не выходили вовсе. Поэтому папа, с его неукротимой энергией и вечной тягой к путешествиям, из морей возвращался ненадолго.
Стандартный рейс длился четыре месяца; папа обычно делал два-три рейса подряд, а в отпуске редко бывал дольше месяца – поэтому я иногда называл его «капитаном долгого плавания». Неудивительно, что в самые мои ранние годы я успевал папу забыть и обращался к нему с нелепым «дядя»; он рассказывал потом, что я, присмотревшись к «дяде», пробовал потихоньку его окликнуть «папой» из какого-нибудь закутка. И вот тогда происходило узнавание и случалась встреча с папой, а не с «дядей». После радостных и бурных объятий мои щеки всегда горели – уж такая у папы была жесткая щетина на щеках.
При такой морской жизни папы и маме, и мне, и брату приходилось подолгу ждать. Ожидание наполняло всю нашу жизнь; мы, дети, об этом, правда, особо никогда не задумывались, а мама об этом не говорила. Но однажды мне в руки попал пакет, в котором хранилась пачка ветхих писем и телеграмм. Часть их была отправлена из нашего городка; ответы прибыли в наш дом со всего света: Африка, Индия, Канарские острова, Персидский залив, изредка – Европа. Я не прочитал эту переписку: первая же раскрытая мной телеграмма заканчивалась словами «живу только надеждой на встречу», и мне стало неловко. Я уложил письма обратно в пакет, а пакет вернул на место – в глубину секретера. Потом я вспомнил, что когда-то давно уже читал именно эту телеграмму; я тогда еще удивленно спросил маму: «Как это «живу только надеждой на встречу?» Мама засмеялась и спросила:
— А чем же, по-твоему?
— Продуктами питания, — назидательно отвечал я, и мама расхохоталась в ответ. Видно, любил я «умничать»; однако смысл такой жизни – только надеждой на встречу – был мной вполне испытан на собственном опыте уже тогда.
Вот так мы и жили – надеждой на встречу. И папа нашу надежду не обманывал и всегда возвращался. Судя по тому, что он рассказывал о своих приключениях, шансы на такой финал ожидания иной раз бывали весьма невысоки. Такова морская жизнь; помню, как-то папа показывал мне свой выпускной альбом из «мореходки» и кратко упоминал судьбу того или иного курсанта. Меня поразило, скольких из его сверстников уже не было в живых. Кто-то погиб еще во время учебы; многие не вернулись из своих плаваний или умерли на берегу – кто от профессиональных болезней, а кто – от избытка авантюризма и от бесшабашности. Та же история могла быть рассказана и моим дядей; он тоже «плавал», только на Тихом океане. Я помнил его друзей, которые следом за ним подались в дальнее плавание; дядя мой до сих пор, слава Богу, жив и относительно здоров, а вот его многие друзья так и остались в своем дальнем плавании навсегда.
Конечно, в морской жизни бывали и другие моменты, ведь не одними тяготами море манило папу. Однажды в трале оказалась латимерия – ископаемая кистеперая рыба, ровесница чуть ли не динозавров. Папа утверждал, что это был первый в истории случай поимки этого доисторического существа; радист немедленно передал на берег радиограмму о сенсации. Берег затребовал подробного научного описания рыбы – однако к тому времени матросы уже превратили ископаемое чудовище в строганину и съели ее под водку. Но скандала не получилось: с тех пор латимерия попадала в трал регулярно. «Места знать надо!» — заключал папа свой рассказ о кистеперой рыбе. А еще будто бы хранился в багдадском музее невероятной величины групер (еще известный как мирроу), тоже пойманный экипажем отца и переданный музею в дар. Впрочем, посмотреть на эту рыбину после «Бури в пустыне», наверное, уже нельзя.
Ожидание, как я его помню из самого раннего детства, ощущалось особенно остро непосредственно перед возвращением папы. Месяцы протекали незаметно, а вот дни и часы – нет; казалось, время остановилось, а часы бессовестно врут. А потом – вдруг, всегда неожиданно – у подъезда останавливалась бледно-желтая «Волга» с шашечками, и на сушу выгружался папа. Но чаще бывало так, что я, измаявшись ожиданием у подъезда, убегал куда-то ненадолго, и момент папиного приезда пропускал; однако стоило войти в лифт, как факт папиного прибытия становился неоспоримым. Я узнавал об этом по запаху. Только папа во всем нашем доме курил «Мальборо» – а тогда «Мальборо»» бывали только американскими, никаких лицензий или там подделок. Запах этот в лифте я распознавал сразу; мне тогда казалось, что лифт застрял – так неспешно он взбирался на наш пятый этаж. И я ни разу не ошибся – папа уже был дома; он хватал меня, мы обнимались и расцеловывались, и мои щеки снова горели, оцарапанные его медной щетиной…
Но иногда папино отсутствие становилось болью; бывали такие радостные и горестные моменты, когда мне очень хотелось, чтобы папа был рядом. И тогда я забирался в его шкаф и примеривал на себя его китель и фуражку с «крабом» — так мирные моряки называли черную, шитую золотом кокарду на своих головных уборах. Впрочем, папе вполне можно было бы носить и кокарду военно-морскую – он совершил несколько походов в Персидский залив, доставляя снабжение советской военной эскадре. Много лет спустя он даже получил своего рода награду за те опасные походы – ведь ходить приходилось через минированные воды, а иногда – даже и под атаками тамошних пиратов. Уже после распада СССР, в независимой Украине, папе за его ратные труды дали статус «участника боевых действий» и все, что к нему прилагается: скидку на коммунальные услуги и некоторые виды обязательного страхования. Пенсия у него, впрочем, осталась минимальной, совсем не боевой; наверное, из-за странностей нашей пенсионной системы, а не из-за скромности папиных заслуг.
Припоминаю, однажды зимой, незадолго до Нового года, мне снова стало остро недоставать отца. По-моему, все вместе мы встречали этот праздник всего несколько раз; мне очень хотелось, чтобы папа оказался дома – хотя бы ненадолго. Я бродил по квартире вокруг елки, слушал невнятное бормотание телевизора, глухой шум воды в ванной, шаги и гудение лифта в подъезде, смотрел на темные окна – нет, ничто не обещало мне чуда. Папа приедет нескоро.
Я открыл папин шкаф и натянул на себя его старый капитанский китель и фуражку с «крабом» – но тоска от этого только усилилась. Мне сейчас совсем не хотелось превращаться в папу или в его подобие – мне хотелось, чтобы папа сам немедленно вошел в дверь, обхватил меня сильными руками, приподнял, прижал к себе и больно, до волдырей, оцарапал щеку и даже ухо своей небритой щекой. А еще потом бы наступил Новый год, начались зимние каникулы, но сначала – пусть приедет папа!
Бывает такое невыносимое состояние, когда поделать ничего нельзя, чтобы получить желаемое, и ничего не делать – тоже нельзя. Вот именно это свалилось на меня между папиным шкафом и бесполезной новогодней елкой – нужно было что-то немедленно предпринять. И я выгреб из шкафа папины вещи и потащил их к дивану перед телевизором. Китель, куртка, джинсы, туфли, шарфы – все пошло в ход. Через несколько минут на диване сидел «папа». Вместо головы я приладил ему круглую дурацкую подушку, изображавшую какое-то языческое солнце, и водрузил на нее папину черную шапку-ушанку (она хранилась дома, потому что папа тогда находился в «низких широтах», где-то у берегов экваториальной Африки, где теплые вещи ни к чему).
Чучело, конечно, папу напоминало мало, только одеждой, но я хотя бы избавился от разрывавшего меня желания что-то поделать с тем, с чем поделать ничего нельзя. Я уселся в кресло и принялся созерцать своего «капитана», только что извлеченного прямо из экваториальных широт. Я перебирал в памяти его морские истории и тосковал о нем безмерно…
Я и не заметил, как стих шум воды в ванной, и в комнату вошла мама; на ней был халат, накинутый поверх ночной сорочки. Она сделала несколько шагов и тут заметила «папу» на диване перед телевизором; мама с коротким вскриком запахнула халат на груди и бежала в коридор…
Потом, когда «папа» был мной уже разобран, а его одежда и дурацкая подушка-солнце вернулись на свои места, мама рассказала мне, что приняла чучело за кого-то из папиных коллег, прибывших от него с каким-то известием. Она прекрасно знала, что папа никак не мог вдруг перенестись из Центральной Восточной Атлантики – ЦВА – на наш диван; она ждала его, ждала терпеливо и всем сердцем, как умеют ждать женщины, животные и дети, но еще она слишком хорошо знала, как все устроено во взрослом мире. Нет, папа никак не мог появиться в доме в тот день. Поэтому мама только испугалась, повстречав в квартире незнакомого мужчину. Да, дурацкая вышла шутка; меня оправдывало только то, что я совсем не шутил…
…Папа всегда подтрунивал над моим детским желанием стать моряком, от чего оно только усиливалось. А может, он тогда тоже допускал такую возможность? Первая книга, которую я самостоятельно прочитал, оказалась «Робинзоном Крузо» — и только потому, что папа читал мне ее вслух. Я до сих пор помню, как мне хотелось прочесть ее самому – когда же я действительно начал ее читать, у меня в голове звучал голос папы – моего самого авторитетного и самого любимого «капитана». Когда я подрос, папа категорически запретил мне поступать в мореходное училище, но к тому времени у меня уже не оставалось намерений бороздить моря-океаны. И я избрал сухопутную профессию; пока я еще не знаю, благодарить ли мне папу (да и себя) за такой выбор, но думаю, что мои дети должны быть за него благодарны своему деду. Уж им-то не придется сооружать «папу» из старой куртки, джинсов и подушки – ведь я не навязал им необходимость ждать меня из таких краев, откуда, бывает, и не возвращаются. Мне такая ответственность не по плечу. Моим детям, конечно, тоже придется чего-то или кого-то ждать в этой жизни – но это ожидание станет их собственным выбором. А я – вот он, всегда рядом; обнимут – я и оцарапаю их щеки своей медной щетиной…
Спасибо тебе, папа.