Прошлый век, принесший наряду с открытиями и достижениями немыслимые скорби и беды, озадачил человека невыносимо мучительным экзистенциальным вопросом:
«Стоит ли жизнь того, чтобы жить?»
Втиснутый между двух мировых войн, человек, не находя опоры и теряя крупицы веры, все чаще с сомнением смотрел в Небо: «А стоит ли?». И хотя тут же суеверно отвечал себе утвердительно, но вопрос подтачивал изнутри.
Состояние счастья кажется нам абсолютно естественным, и когда с нами происходят мучительные или страшные события, мы ропщем, и это кажется нам оправданным. Часто в такой погоне за счастьем, комфортом, удовольствиями мы забываем саму суть, смысл того, что такое жизнь.
Среди волнения, тревог и скорбей каждому из нас дано испытать всеобъемлющую радость от того, что мы живы. Но вот готовы ли мы оценить такой драгоценный и одновременно такой хрупкий дар – дар жить? И как знать, возможно, предел душевной или физической боли на самом деле есть не кажущийся конец жизни, а лишь начало, преддверие ее?
Федор Михайлович Достоевский сказал однажды, что необходимо любить жизнь больше, чем смысл жизни. И это так естественно и понятно, но, увы, не в моде в нынешний век. Мыслители отмечают, что философия предыдущих времен, в частности прошлого века, была жизнеутверждающей (девизом ее стали и труды философов прошлого века В. Франкла «Сказать жизни «да», П. Тиллиха «Мужество быть»). Видимо, горести, опасности, тревога, охватившие мир, готовили человека к тому, чтобы он любил жизнь как таковую, как возможность видеть, слышать, говорить, думать, чувствовать, познавать, открывать, дышать… Философия нашего века, увы, не довольствуется такими «простыми» чудесами и говорит жизни «нет». Нас учат бороться с комплексами, не принимая себя и других. С помощью новомодных техник и приемов менять всех и вся, противостоять миропорядку ради своих целей, одним словом, переделывать, перекраивать мир. В этой суете мы утрачиваем этот самый важный дар – дар жить.
На страницах нашего журнала мы публикуем отрывок из книги, автор которой известен как человек, переживший немалые скорби, но любивший жизнь такой, как она есть, принимая ее как дар из рук Бога.
Две мировые войны: на первой ему всего девятнадцать, и впереди тяжелые ранения. Недолгие годы мирной жизни вскоре сменяются гонениями и репрессиями в родной ему Германии с ненавистным фашизмом.
Он работал учителем, продавцом надгробных памятников, воскресным органистом в часовне при госпитале для душевнобольных, редактором известного журнала… Его книги о правде Первой мировой войны были публично сожжены нацистами, а он объявлен персоной нон грата в стране, которую любил, которой был предан, которую защищал.
Каждая его книга трогает читателя своей искренностью, честностью, желанием жить. И это не случайно, потому что каждое его произведение в определенной степени автобиографично, в каждом видна жажда жизни, потому что, пока мы живы, все возможно!
«Он почувствовал невыносимо острую боль. Казалось, что-то рвет, разрывает его сердце. Боже мой, думал он, неужели я способен так страдать, страдать от любви? Я смотрю на себя со стороны, но ничего не могу с собой поделать. Знаю, что если Жоан снова будет со мной, я опять потеряю ее, и все же моя страсть не утихает. Я анатомирую свое чувство, как труп в морге, но от этого моя боль становится в тысячу раз сильнее. Знаю, что в конце концов все пройдет, но это мне не помогает. Невидящими глазами Равик уставился в окно Жоан, чувствуя себя до нелепости смешным… Но и это не могло ничего изменить…
Внезапно над городом тяжело прогрохотал гром. По листве забарабанили тяжелые капли. Равик встал. Он видел, как улица вскипела фонтанчиками черного серебра. Дождь запел, теплые крупные капли били ему в лицо. И вдруг Равик перестал сознавать, жалок он или смешон, страдает или наслаждается…
Он знал лишь одно – он жив. Жив! Да, он жил, существовал, жизнь вернулась и сотрясала его, он перестал быть зрителем, сторонним наблюдателем. Величественное ощущение бытия забушевало в нем, как пламя в домашней печи, ему было почти безразлично, счастлив он или несчастлив. Важно одно: он жил, полнокровно ощущал все, и этого было довольно!
Он стоял под ливнем, низвергавшимся на него, словно пулеметный огонь, с неба. Он стоял под ливнем и был сам ливнем, и бурей, и водой, и землей…
Молнии, прилетавшие откуда-то из неведомой выси, перекрещивались в нем; он был частицей разбушевавшейся стихии. Вещи утратили названия, разъединявшие их, и все стало единым и слитным – любовь, низвергающаяся вода, бледные сполохи над крышами, как бы вздувшаяся земля – и все это принадлежало ему, он сам был словно частицей всего этого… Счастье и несчастье казались теперь чем-то вроде пустых гильз, далеко отброшенных могучим желанием жить и чувствовать, что живешь».
Эрих Мария Ремарк «Триумфальная арка»