У меня есть друг. Сначала он моим другом не был, а потом умер и стал. Так бывает. И я решил о нем рассказать. Очень долго у меня ничего не получалось. В голове проносились какие-то звенящие бронзой фразы, которые обычно звенят в некрологах. Я даже не мог почему-то назвать его имя. Долго и извилисто к этому подбирался и не получалось. Потом стало ясно, почему. Писать-то мне было нечего. Я не знал его настолько, чтобы о нем рассказывать. Не жил вместе с ним, не работал, не выпивал в поезде по пути в Тамбов или Жмеринку. Даже не говорили ни разу. Но не написать я уже не мог. И тогда в голову пришла одна простая вещь: если я хочу рассказать о нем, то писать нужно о себе. Так родилась первая фраза — у меня есть друг. И ничего он не умер. Он просто ушел жить. Смерти вообще-то нет. Он сам так и говорил. А зовут его Александр Столяров.
Многие скажут, что он кинорежиссер и будут правы. А еще он писатель, поэт, бард, художник, мультипликатор, театральный режиссер и чуткий педагог. Есть такие талантливые люди, которые талантливы во всем, за что берутся. Себя он называет драматургом и считает, что чем бы человек ни занимался — главное, чтобы изнутри шел свет. Даже ругаемый всеми телевизор иногда гораздо лучше, чем кино, потому что он изнутри светится. И этот внутренний свет, который ярче софита и теплее перегретого трансформатора, рвется сквозь все, что мой друг делает. Свет этот подлинный, настоящий. Только с его помощью можно рассказать миру о людях, людям о Боге и всем о себе.
Пожалуй, все по-настоящему значимые произведения искусства рождались из рассказа о себе. О себе писал Онегина Пушкин, хорошо понимая, как можно убить веру и чистоту. О себе писал Гоголь, когда заразительно смеялся и когда рыдал, сжигая мертвую часть своей души: смеяться легче, чем приносить покаяние. Лев Толстой одинаково легко узнается в Долохове и в Пьере Безухове. Просит не рая, а покоя Булгаков вместе со своим Мастером. О себе пишет «скрытный» Чехов — известный насмешник, при этом тонко и пронзительно чувствующий ближнего своего. О великом и даже святом без иронии к самому себе говорят только фарисеи.
Разрываясь на части между Евангелием и рулеткой пишет о себе Достоевский. Во всех четырех братьях Карамазовых — он сам. Он Алеша и Смердяков, Иван и Митя. Человек — создание сложное. О себе пишет реквием Моцарт. Потрясающие звуки лакримозы передают печаль и сожаление гения о себе самом. О растраченном времени, о несозданном и непрожитом. Художник Иванов являет Христа народу и где-то там, на полотне — он сам с надеждой и мольбой во взгляде. И с огромной благодарностью за то, что смог создать нечто большее, чем красивые мещанские картинки в духе “Московского дворика”.
Я написал это и подумал: а не слишком ли? Вот так вот взять и приравнять Александра Николаевича к великим. А потом вспомнил его фильмы, которые с первых кадров способны буквально перевернуть душу и поставить ее лицом к лицу с вечностью. Его рассказы, с первых строк которых эта вечность просто врывается в обыденный, заплывший жирком обывательский мир. Мирок.
Каждый раз, глядя на такие произведения и чувствуя, как они меняют мысли, чувства и душу, возникает вопрос: «Как?». Как обычный с виду человек может это вместить и передать? Почему он смог увидеть, а остальные — нет? Видимо, все дело именно в том, чтобы уметь видеть. Тот же Гоголь отмечал эту способность увидеть нечто значимое в вещах обыденных. Наблюдательность рождает классиков. И еще святых.
Но я все же надеюсь, что Александра Столярова никогда не отольют в бронзе. Иначе раздастся его необыкновенный, заразительный хохот и разобьет на кусочки и бронзу, и камень, и все те смешные символы увековеченья, которые придумали люди. Вместо бюста у меня есть чашка с его портретом. Из нее я пью чай. Чашка сделана из глины — податливого и хрупкого материала. Она жива, пока я ее храню и берегу. Иногда мне кажется, что чашка светится изнутри — ведь в ней чай и она теплая.
Не однажды поминаемый мною Гоголь по приезде своем в Петербург первым делом отправился к своему кумиру Пушкину. Было уже за полдень, но лакей ответил, что барин еще спит.
– Наверное, работал всю ночь? — благоговейно спросил Николай Васильевич.
– Какое там! В картишки с приятелями резались да винцо дули…
Верх иронии и мистификации — это стихотворение Пушкина о памятнике самому себе, нерукотворном. Зная стихи, жизнь и смерть Александра Сергеевича просто невозможно принять этот павлиний самопанегрик за чистую монету. Возможно, именно эта самоирония делает Пушкина — Пушкиным. И к его памятникам теперь присматриваешься внимательней: настоящий он тут или нет?
А я сразу вспоминаю фильм Столярова “Св. Петрович”. Вот уж где есть все: ирония, мистификация, смерть, жизнь, слезы, любовь…
В одном из своих рассказов он шутил, что посмертный памятник ему должен выглядеть так: собака Варвара, сидящая на берегу, майка, шорты и тапки рядом. Собака символизировала бы верность писательским идеалам, одежда на берегу — обнаженность души автора. И это не малодушное заигрывание и не бравурное смехотворство. В такой самоиронии — то самое понимание жизни, которое однажды открывается человеку, и становится легче дышать и жить.
А еще я бы хотел написать про его фильмы. Но мне мешает глубокая убежденность в том, что фильмы нужно смотреть, а рассказы читать. Слава Богу, и фильмов, и рассказов у Александра Николаевича достаточно. Но что хочу сказать: сам-то он свой памятник тоже не очень жаловал. Даже когда врывался со своими произведениями на различные конкурсы и фестивали и брал все возможные призы, занимал первые места. Но кокетством тут и не пахнет. Просто у моего друга есть ценное качество, которое отличает настоящего художника: ясное ощущение присутствия неизмеримо большего, чем то, что ты делаешь. И перед этим большим врать невозможно. Так рождается подлинное искусство, подлинность которого определяют верой: ему либо верят, либо нет.
Человек творит, пытаясь стать подобным своему Создателю. Не так важно, что он при этом делает: деревянную игрушку для ребенка или Сикстинскую капеллу. “Это пройдет”, — говорит монах из фильма Столярова “Старец Паисий и я, стоящий вверх ногами”. Молодой послушник недоверчиво переспрашивает:
– Думаешь?
– Знаю, – отвечает ему мудрый старец.
Потому что это всего лишь путь, один из многих, а цель во все века одинакова: если хочешь к Богу — карабкайся в гору. Будь то гора искушения, Синай, Фавор… или Голгофа.
Братья Люмьер придумали камеру, которая буквально перевернула мир вверх ногами. Глядя в искаженное линзами перевернутое изображение, они сняли около ста фильмов. Последним — фильм о Христе. Все, что до этого было вверх ногами, стало на место. Больше фильмов они не снимали.
На вопрос, зачем человек живет, он отвечает сам. А вот зачем он умирает — отвечают другие. Александр Николаевич Столяров умер в том числе и для того, чтобы стать моим другом. Эта дружба дает мне очень многое. Без нее я был беднее. В свете тысячелетней истории человечества это не такое уж большое открытие. Но для меня — большое, потому что пишу все это я и пишу о себе. Только вот меня слегка разрывает на части от противоречия: как же так? Он умер, а потом стал моим другом. Значит, ничего он не умер, потому что сам как-то и сказал, что живешь только когда отдаешь. Значит, он жив. А про смерть вообще писать не надо. Много ей чести. Ее вообще нет.
А есть монах в Китаевской пустыни, который Великим постом слышит, как движется среди звезд Земля. Рядом с ним теперь стоит и мой друг — Александр Столяров. В какие-то лучшие моменты своей жизни я понимаю, что все, чего бы мне хотелось, это однажды стоять рядом с ними и вместе слушать шум Земли в ее движении во Вселенной…