И было утро — теплое, свежее, летнее, солнечное утро — когда меня отпевали. Все живое тянулось к солнцу и спешило показать себе и всему вокруг, что оно живое. Трава хвасталась своей нежной изумрудной молодостью, которую безразличное солнце скоро высушит. Цветы наперебой предлагали себя пчелам и летающей мошкаре. Воробьи звонко заявляли о своем желании умножить количество гнезд и яиц, а с высоты небес раздавался характерный крик стрижей (или ласточек?) — звук вступающего в свои права лета. А меня отпевали.
Я шел по аллее, которая пролегла среди цветов, травы и птиц, мимо храма, построенного в позапрошлом веке. В храме крестили младенца. А полвека назад здесь находилось гинекологическое отделение, в котором младенцев убивали. И мне было радостно от того, что жизнь взяла — и победила смерть. И что такие победы не редкость, просто не всегда их замечаешь. Смерть чаще одерживает тактические победы, а жизнь — стратегические. Но об этом нужно думать и спорить, а мне было некогда, потому что меня стали отпевать.
Из-за поворота на аллею выходили двое молодых парней в неброских темных одеждах. Они о чем-то тихо говорили между собой. Мы шли примерно с одинаковой скоростью и передо мной появился выбор: пропустить их или пройти вперед самому. Жизнь часто предлагает нам выбор, но, как правило, мы его не замечаем. Если снимать об этом кино, то можно включить эпизод с синей и красной таблеткой, например. Или какой-нибудь камень у дороги с указателем о том, что куда ни пойдешь — потеряешь, как минимум, коня. Но в жизни таких явных признаков нет. А выбор предлагается постоянно и поди разберись, как сейчас поступить?
Я немного помедлил и решил их обогнать, поэтому ускорил шаг и прошел вперед. Сработал животный инстинкт, который почему-то распространен и среди людей. Какое-то чувство, что если опередить, обойти остальных, то обязательно получишь больше. Больше света, больше пищи, больше счастья. Иногда действительно можно получить больше. А потом сидеть и думать: а надо ли? И это еще не худший вариант. Худший — это когда не надо, а ты все жмешь педаль в пол и обходишь, опережаешь, не замечаешь.
Маневр с опережением прошел успешно, но быстро идти не хотелось. Мне не хотелось расставаться с этим утром, которое — я точно знал — закончится, как только я выйду на центральную городскую улицу с маршрутками, троллейбусами и бесконечными зловонными автомобильными пробками. Я шел и пытался наслаждаться утром, зеленью, цветами, летом, жизнью. Все-таки лето — это действительно жизнь и не такая уж маленькая. А потом я услышал, как меня стали отпевать.
Начал один, вполголоса, а второй скоро к нему присоединился. Они пели старательно и приятно, как-то очень доверительно и проникаясь словами древней молитвы. Давным-давно эти слова написал великий сириец, который на своем опыте хорошо знал, что такое несправедливость, боль и смерть.
Смысл происходящего дошел до меня не сразу. Может, все дело в том, что слова литии мне давно и хорошо знакомы. Год от года мой помянник о живых становится все меньше, а его антипод — больше. И я ничего не могу с этим поделать. Я столько уже раз про себя и вслух пел эти слова о ком-нибудь из знакомых и близких. Но каждый раз был уверен, что это может произойти с кем угодно, но только не со мной. Что вы? Не может такого быть. Никогда! Точка. И вот — меня отпевают.
Это не было какой-то экзальтацией или «закатом солнца вручную», нет. Во-первых, потому что кроме нас троих никого на аллее и близко не было. Странное стечение обстоятельств в центре четырехмиллионного города. А во-вторых… было и во-вторых, и, в-третьих. Но такие моменты переживаешь в одиночестве и делиться этим непросто. Каждый человек имеет право на одиночество и умение быть одиноким делает его особенным и уникальным. Но это умение ничего не значит, если не выйти с ним к людям. Полностью, по-настоящему живым человек становится только во взаимодействии с другими.
Нас было трое на этой аллее — я и двое ребят, так странно разрушивших мое одиночество. Когда прошел первый суеверный страх — было такое — я вдруг понял, что теперь этот день со мной навсегда. Эта трава, цветы, стрижи (или ласточки?) теперь не мое прошлое, которого уже нет. И не будущее лето, которого я всегда очень жду, надеясь, что повторится то, о чем я давно и сам забыл. Теперь этот момент — мое настоящее. Я не просто его запомнил, а сделал частью своей жизни. Маленькая часть большого летнего дня навсегда стала моим настоящим и только настоящим, которое только одно и связывает меня с Вечностью.
До конца они не допели. Наша странная процессия подошла к концу аллеи. Я повернулся к ребятам и сказал:
– Ребята, спасибо, но если вы не против, я поживу еще. Мне это дело очень нравится, а вы еще раз напомнили о том, как, в общем-то, здорово — жить. Если по-настоящему, а не только по инстинктам.
Они прошли мимо, недоуменно и молча. Судя по их растерянным лицам, они меня вообще только что заметили. И совсем не поняли, конечно. Видимо шли двое, возможно семинаристов, с утренней службы и пели то, что им, возможно, придется петь еще много-много раз в своей жизни. Двое людей, которые таким необычным, парадоксальным образом проживали это утро и увлекли в эту жизнь и меня.
Странная, абсурдная ситуация. Но абсурдно совсем не обязательно глупо или напрасно. Жил когда-то писатель, который придумал себе не обычную фамилию — Хармс. Он странно жил, говорил и писал странные вещи. Говорил, что его телефон запомнить просто — 32-08. Тридцать два зуба и восемь пальцев. Он писал, а его не печатали, и почти никто не знал, что он пишет. Потом он умер — умер молодым. А когда через много-много лет его напечатали, то люди прочитали очень странные слова, написанные без всякой пунктуации: «Жизнь победила смерть». Через годы насмешник Хармс улыбается во все свои тридцать два и восемь, а я ломаю голову, где мне расставить свои запятые, потому что так до сих пор и не понял: кто же и кого во мне побеждает…