Интоксикация культурой
Борхес. История одного библиотекаря
Есть удивительное слово «кумиродельня». У каждого, в большей или меньшей степени, проявляется склонность творить себе идолов и создавать различные «культы»: из авторитетных людей, идеологии, ценностей (например, культ успеха), образа жизни, себя самого и пр. Потребность придумать себе объект преклонения проявляется уже в детстве: кто из нас в детстве не прикреплял на стенки постеры любимого музыканта, не копировал его стиль, как например, это делают современные тинэйджеры, наряжаясь в мешковатые одежды и прокрашивая цветные пряди, как у певицы Билли Айлиш?! Со временем тяга к идолопоклонству становится в нас не слабее, но менее очевидной и более сложной. Этому много объяснений, одно из которых — проявление слабости человеческой природы, когда легче на реальность смотреть упрощённо, слагать себя бремя ответственности ради возможности принимать и копировать уже готовые решения, модели поведения, идеализируемого нами и пр. Борхес называл это «смотреть на мир чужими глазами». Идолопоклонство оборачивается не только духовной ленью, отказом от работы воли, инфантильностью, но и тем, что замыкает человека в его придуманных мысленных конструкциях, заслоняя от него подлинность, саму Жизнь, делает невозможным настоящее общение, а подчас и любовь. Показательный пример знаменитого культа карго у аборигенов Меланезии, который известен по забавляющему человека западной цивилизации поклонению нелетающим самодельным самолётам и деревянным взлётным полосам и пр. Предвестником этого культа была меланезийская секта Тука в XIX в., причудливо соединившая традиционные верования и пародийное наследование христианских обрядов белых людей, к которым испытывали неприязнь, даже ненависть, но их пытались наследовать. Вот так иногда ведём себя мы и в отношениях, например, с Богом, когда Его мы пытаемся превратить в такой «нелетающий самолёт», в безжизненное, искажённое подобие-идол, редуцируя Его полноту до образов бога-палача и бога-контролёра, «незлобливого старца», бога-гаранта, бога обрядов и т.д. (Прот. Георгий Йоффе. Ложные представления о Боге как источник суеверий).
Одним из древнейших идолов человечества были культура и рациональность, возможности которых преувеличивались. Трудно сказать, когда человек начал переоценивать их потенциал. Уже в античности было распространено достаточно наивное мнение, что всякое нечестие происходит лишь от незнания блага — достаточно мерзавцу познать благо, и он исправится.
«Одно только благо — знание, и одно только зло — невежество», — говорил Сократ. Потом эту гносеологическую эйфорию в истории переживали не раз, например, просветители и пр. Но на практике оказалось, что образованность не прямо пропорциональна человечности и не является прививкой от жутких ошибок, а разум, утративший связь с сердцем, способен порождать чудовищ и в состоянии бодрствования, как физика смогла породить идею ядерной бомбы. То же Просвещение, абсолютизировавшее знание и разум, привело к Французской революции с её террором, убийством без суда и следствия, в том числе детей, женщин, священников. Развитая культура — это не гарантия, но лишь больший вызов и ответственность за те возможности, знания и достижения, которыми владеют её носители. «Потому что во многой мудрости много печали; и кто умножает познания, умножает скорбь»,
— удивительны слова Екклезиаста (1:18).
Хотя лень волевая ничем не хуже лени интеллектуальной, потому христианство отвергло и отказ от всякого знания, что когда-то проповедовали еретики гносеомахи и были осуждены преп. Иоанном Дамаскиным. Культура — «не искусственна», она может быть служением, органическим продолжением творческой природы человека: неслучайно ещё до грехопадения Бог призвал человека дать имена всему живому (Быт.2:19). Важно лишь не делать из культуры культа, конечной цели, не впадать «в тиранию культурной рутины». (Прот. Г. Флоровский. Вера и культура).
*
Среди тех, кто в культуре XX века пережил особенно остро это «во многой мудрости много печали», оказался аргентинский писатель и один из самых ярких интеллектуалов столетия Хорхе Луис Борхес (1899-1986). Это был блестящий эрудит, полиглот, знавший помимо родных испанского и английского португальский, итальянский, французский, латынь, немецкий, древнеанглийский и древнескандинавский языки (сетовал, что якобы не знал русский язык, но при этом русские фильмы смотрел без перевода). Борхес — доктор Сорбонны, Оксфорда, Кембриджа, лауреат всех возможных литературных премий и наград (кроме Нобелевской, которую не получил по политическим причинам из-за своей неразборчивости в общении, в частности, принятия ордена и рукопожатия от чилийского диктатора Аугусто Пиночета в 1976 году). Мир его произведений соединял реальные и вымышленные исторические персонажи и события, пестрил множеством цитат и отсылок к различным памятникам культуры, потому давно любим интеллектуалами как причудливые и талантливые головоломки.
Конечно, до Борхеса разочарование в идее безграничных возможностей культуры и рациональности испытывали многие деятели культуры.
Ощущение, что человечество оказалось на краю бездны, находится в кризисе ценностей, испытывает усталость и перенасыщение, переживание краха иллюзий относительно «достижений» западной цивилизации царило уже в конце XIX века. Кто-то пытался заглушить эту экзистенциальную тревогу «бегством на Парнас», панэстетизмом (что дало позитивный стимул для развития искусства модернизма, но по-прежнему представляло культурное идолопоклонство, лишь с новой оговоркой, что всесильно искусство). Кто-то искал ответы в ситуации кризиса ценностей собственной традиции в радикально ином — в восточных культах и т.д. Интеллигенцию стало по-настоящему «штормить», так как при чувстве «ускользающей почвы под ногами» хватались в поисках подлинного за самое неожиданное и сомнительное: спиритизм, эзотерику, теософию. Например, даже признанные христианские писатели Ф. М. Достоевский, Н. М. Лесков посещали сеансы спиритизма. «Тайной доктриной» Блаватской вполне серьёзно интересовались Т. Элиот, Пит Мондриан, В. Кандинский, А. Скрябин и пр.
Всю противоречивую эклектичность мировоззрения, эти колебания и крайности пережил позже и Борхес: религиозные проблемы пытался решить эстетически, увлекался различными восточными культами (буддизмом, гностицизмом, суфизмом, каббалой и пр.). Бога так и не встретил — Бог и загробная жизнь были интересны ему лишь как идеи: «Я в загробную жизнь не верю, но интересуюсь», — говорил он. Жил словно по высказыванию любимого ним философа-прагматика У. Джеймса: «Мы можем поступать так, словно Бог существует, жить, как будто мы свободны, строить планы, будто мы бессмертны». Во вселенной Борхеса было очень много «словно»: «Призрачно всё в этом мире бушующем…».
Однако ярым критиком религии писатель также не был, так как это означало бы относиться к ней серьёзно — она для него была лишь одной из составляющих культуры. Сам атеизм, полагал он, бывает разным, так как человек отрицает Бога всегда изнутри какого-то конкретного культурного контекста, он всегда пленник культуры, навсегда сохраняет глубинную связь даже с отрицаемой религией.
Это был человек очень беспощадно поставивший диагноз не только эпохе, но, прежде всего, себе самому: интоксикация культурой, интеллектуальное похмелье. Писатель осознавал, что сам очарован культурой… и бежал от неё, как бегут от «больных», мучительных и разрушительных отношений. Очень ярко сложность отношений Борхеса и культуры, а в его лице и человека этой эпохи, отражает короткий рассказ «Книга песка», в которой под метафорой Книги книг представлен образ культуры. Сюжет его прост: незнакомец принёс таинственную книгу без начала и конца и предложил её купить. Показательно, что писатель называл эту книгу «Священной», то есть отмечал преклонение перед культурой. Но оказалось, что эта книга-сокровищница безграничного знания обернулась настоящим проклятием её обладателя: он стал одержим ею, разрушились его связи с близкими и друзьями, как это часто бывает, когда близость между людьми подменяется лишь поверхностной общностью культурных вкусов. Потому незнакомец с радостью избавился от этого тяжкого бремени, даже не пересчитывая вырученных денег. Счастливый обладатель бесценного издания также намеренно забыл его в городской библиотеке. «Я понял, что книга чудовищна. То, что я, не отводивший от нее глаз и не выпускавший ее из рук, не менее чудовищен, ничего не меняло. Я чувствовал, что эта книга — порождение кошмара, невыносимая вещь, которая бесчестит и отрицает действительность». Культура в образе этого небольшого тома уподоблялась современному гипертексту со множеством ссылок и чем-то отдалённо напоминала известный современный интерактивный проект Алеся Мищенко «Индульгенция людей», представляющий собой сайт, на котором на гранях вращающегося куба появляются всё новые тексты. Борхесовская модель культуры похожа и на принцип Интернета в целом.
Ещё один любимый образ культуры у Борхеса — зеркало, а то и зеркало напротив другого зеркала, как бесконечное отражение и дублирование реальности, тиражирование иллюзий. Как заметил И. М. Петровский, Борхес словно пытался вырваться из этого зазеркалья к «чистому, незамутнённому бытию». И вместе с тем порой объявлял именно эти игры разума не менее реальными, чем сама жизнь, а саму жизнь — сном (идея жизни как майи, иллюзии — подсмотренная писателем в индийской философии). Неслучайно у Борхеса часто встречается тема раздвоения Я: Борхес сам себе противоречит и с собой не совпадает, как герой в рассказах «Другой» или «Я и Борхес».
*
Кажется, многое в творческом наследии выдающихся деятелей культуры просто невозможно понять вне их жизненного опыта. Ну, как не заметить некоторой связи между супрематизмом Малевича и его опытом работы чертёжника в Управлении Курско-Московской железной дороги; или бунта Ницше против искажённого христианства и его собственного травмированного детства в атмосфере, как ему казалось, фарисейско-законнической семьи пастора из Вольмирштедте?!
Вот и наследие аргентинского писателя было бы малопонятным вне контекста его жизненного пути.
Он родился в Аргентине. Трудно сказать, кем он был по национальности — у него были баскские, андалузские, еврейские, английские, португальские и норманнские корни. Мальчик рос билингвой и с детства в совершенстве владел английским и испанским. Детство Борхеса проходило в Буэнос-Айресе в достаточно специфическом неблагополучном районе Палермо, в котором их благоустроенный ограждённый двухэтажный дом со внутренним двориком-патио выглядел несколько необычно. Отец был адвокатом и писателем, преподавал студентам психологию. Именно от отца (точнее его матери) Хорхе унаследовал редкое наследственное заболевание, приводящее к постепенной слепоте мужчин — пять поколений предков Борхеса были слепыми. Отец катастрофически терял зрение, и как часто бывает, когда родитель реализует и проживает в своих детях то, что не смог сделать сам, с ранних лет ориентировал сына на литературную деятельность, водил в Национальную библиотеку, директором которой Хорхе спустя 50 лет будет суждено стать. Маленький Борхес был вундеркиндом, рано начал писать (писал сначала на французском языке стихи) и в 8 лет перевёл так профессионально сказку Оскара Уайльда «Счастливый принц», что её опубликовали в местном издании «Сур», и все думали, что это перевод его отца.
Мальчик поздно пошёл в школу, в 9 лет — сразу в 4-й клас — но её посещение было настоящим мучением для «домашнего» начитанного, близорукого ребёнка в белой рубашечке с галстуком и толстых очках. Школьная судьба Борхеса напоминала трагическую историю героини повести «Чучело» В. Железнякова: ребёнок стал объектом травли и побоев одноклассников. Спасением оказался переезд в Женеву в 1914 году, куда поехали ради лечения болезни зрения. Из-за начавшейся Первой мировой войны в городе пришлось задержаться — там Хорхе и окончил школу. Больше Борхес, всемирно известный эрудит, нигде не учился — занимался самообразованием. Из-за формального отсутствия высшего образования все научные степени, которые впоследствии имел аргентинский писатель, были лишь honoris causa. Но это не помешало ему преподавать в лучших университетах Европы и США. А трудное детство вне стен любимого дома в Буэнос-Айресе не стало препятствием любви к родному городу. Этот город страсти, танго и аргентинских ковбоев-гаучо был невероятно дорог писателю — неслучайно в 1921 году по возвращению из Европы он посвятил ему целый сборник стихов.
Главным событием всей своей жизни писатель называл библиотеку своего отца: «В самом деле, мне иногда кажется, что я так и не вышел за пределы этой библиотеки. Я и сейчас могу её нарисовать. Она находилась в отдельной комнате с застеклёнными шкафами и, вероятно, насчитывала несколько тысяч томов». Библиотека, сама книжная культура, культура как бесконечная книга — это то, что навсегда пленило Борхеса и стало его почти навязчивой идеей. Атеист Борхес говорил, что если и можно было бы представить идею рая, то она была бы подобна библиотеке, так как это единственное, что по-настоящему бесконечно: миллионы книг, миллионы прочтений, интерпретаций и толкований. Сам Борхес постоянно перечитывал многие книги, потому как считал, что одну и ту же книгу невозможно прочитать дважды одинаково.
*
Часто мы упрощаем Другого, потому что так проще, «мажем одной краской», не замечаем «полутона», замещаем всю его сложность одним каким-то ярлыком: «либерал/консерватор», «экстраверт/интроверт» и пр. Вот и портрет Борхеса нередко пытаются представить монохромно в образе бегущего от мира реального в мир книжной культуры немощного, зависимого в силу обстоятельств, застенчивого библиотекаря. «Я много прочитал и мало пережил», — говорил он о себе сам. Этот образ отчасти правдив, но только отчасти. У самого аргентинского писателя есть очень беспощадное и пессимистичное высказывание: «Человек – это его обстоятельства». (Здесь он полемизирует с Хосе Ортега-и-Гассетом, который считал, что человек – нечто гораздо большее: «Я – это я и мои обстоятельства»).
К счастью, он тоже заблуждался, так как своей жизнью показал, что человек всегда может перерастать свои обстоятельства.
Да, латиноамериканский писатель был неловким, временами беспомощным, неприспособленным человеком. Он пережил 8 операций на глазах и в 55 лет полностью ослеп. На страницах его книг можно найти немало исповедальных признаний в мизантропии. Характер у писателя был непростой. По воспоминаниям, он мог достаточно резко судить людей или жестоко шутить о них. И всё же он сам тянулся к ним: много преподавал студентам, часто можно было его видеть с совершенно незнакомыми посторонними людьми, которых он просил почитать себе.
Борхес, правда, был очень скромным человеком, никогда не хвалившимся и не спекулирующим своим успехом. Да и признание пришло достаточно поздно, когда ему уже было около 60 лет. Сам он любил шутить по этому поводу: «Слава, как и слепота, пришла ко мне постепенно. Я ее никогда не искал». Поразительно, но даже коллеги в библиотеке не знали, что работают со всемирно известным писателем. Был анекдотичный случай, когда один из сотрудников библиотеки заметил, что дата рождения «того» Борхеса совпадает с датой рождения коллеги, и был очень удивлён совпадению.
Он действительно, в силу ограниченности своих физических возможностей, был крайне зависим от друзей, близких, матери, которой был очень благодарен за поддержку:
«<Мама> всегда была моим товарищем во всём — особенно в последние годы, когда я начал слепнуть, — и понимающим снисходительным другом. Многие годы, до самых последних лет, она исполняла для меня всю секретарскую работу, читала мне вслух, писала под мою диктовку, а также сопровождала меня во многих поездках по нашей стране и за границей. Именно она — хотя я никогда о том не помышлял — спокойно и успешно способствовала моей литературной карьере».
Мать Борхеса, Леонор Асеведо, прожила долго, около 100 лет, и на протяжении всего его пути, казалось, это была единственная женщина в его жизни. Выдающемуся аргентинцу катастрофически не везло в личной жизни: почти все дамы, в которых он влюблялся, были умными и образованными женщинами (Нора Ланге и ее сестра Хейди, Эстела Канто, Сесилия Инхеньерос, Маргарита Герреро), но не испытывали к нему таких же ответных чувств и готовы были лишь на дружбу. Был непродолжительный и мучительный брак с подругой юности, Эльзой Эстете Мильян (1967-1970). Писатель практически не писал о любви, вообще о жизни в её конкретности, чувствах, обогащающих человеческое существование — его герои казались символами и метафорами. И вот неожиданно, в преклонные годы, появилась новелла «Ульрика», посвящённая его студентке, помощнице и подруге с японскими корнями, Марие Кодаме, которая была моложе его на более 40 лет. За 8 недель до смерти писателя они поженились в Парагвае, хотя оба не присутствовали на собственной же свадьбе. Кажется, так не бывает, но личное счастье Борхес пережил, когда ему было уже за 80 лет. Этим счастьем наполнена их совместная с Марией книга путевых заметок и фотографий «Атлас», опубликованная 1984 году. Очень символично, что во время путешествия они летали на воздушном шаре в Калифорнии на рассвете — этот внезапно открывшийся писателю простор и «воздух», рождающееся «новое» солнце счастья и радости наполнили страницы этих произведений и очень отличали от его типичного стиля повествования с характерным мрачноватым мистицизмом. Наверное, потому, что как раз любовь — именно то, что позволяет человеку становиться больше своих обстоятельств. Марию многие обвиняли в расчёте, что в брак она вступила ради дальнейшего распоряжения правами на его писательское наследие, но эти упреки выглядят несправедливыми: с этой хрупкой, скромной женщиной писатель, кажется, наконец сумел выбраться из плена мира идей в мир реальный.
Анна Голубицкая