Любовь в действии

А начать нужно с того, что Папа был мертв. 2 июля 1961 года в своем доме в Кэтчуме, штат Айдахо, он в последний раз зарядил любимое ружье, открыл рот, упер дуло в нёбо — самую мягкую часть головы — и пальцем ноги спустил курок.

Меньше всего мы понимаем людей, жизнь которых на виду. Наверное, это от того, что каждый видит в таких людях то, что мечтает увидеть в себе. Или боится того, что может увидеть. Интеллигенты Советского Союза видели в Хэмингуэе мужественного и смелого романтика-бородача, искателя приключений в грубом свитере толстой вязки под горло. И он таким и был. Только мало кто знает, что этот самый свитер — авторская ручная работа известного кутюрье и стоил он, как годовая зарплата советского геолога. А бороду он стал носить из-за тяжелейшей инфекционной болезни, когда кожа под бритвой стала спадать буквально лоскутами.

Мир бульварных новостей переполнен рассказами современных исследователей, которые глубокомысленно рассуждают о том, что невероятная смелость и мужество Хэмингуэя — это обратная сторона его страхов. Ну что ж, учение о бессознательном не зря завоевало умы человечества. Только вот пробовал ли кто-нибудь из экспертов по страхам тащить на себе раненого солдата, имея на тот момент в своем теле 227 осколков и пулеметную очередь в спину? Когда часть осколков извлекли, Хэмингуэй сложил их в баночку и дарил всем желающим на удачу.

«Я ведь на самом деле (и говорю это без всякого зазнайства) человек храбрый; то есть у меня столько храбрости, что ее можно продавать, как товар… Мне всегда это доставляло удовольствие, только во время войны я пережил физический страх — в достаточной степени, чтобы понять трусость и оценить ее важность в жизни. Да и нельзя же говорить о себе, что ты храбр: во-первых, все решат, что ты врун, а во-вторых, если уж человек в чем-то действительно силен, так он обычно в этом вопросе весьма скромен. Вот и приходится слыть трусом — из-за злобы одних и невежества остальных, а уж если эта ложь попала в критику, так и все остальное будет ложью и заблуждением». (Э.Хэмингуэй)

Очень многих вводил и вводит в недоумение его литературный стиль. По-мужски скупой на излишнюю цветистость, рубленый, резкий. Но мало кто знает, что этот стиль Хэмингуэй оттачивал всю свою жизнь. Стоя за конторкой, час за часом он писал свои 500 слов в день, покрываясь потом и роняя на пол забракованные листы с текстом. Если писать материал для желтой прессы о том же Хэмингуэе, то 500 слов — это немного. Но если раскрыть его книгу, то 500 слов — это невероятно много, потому что в каждой своей строчке он — гений. Когда ему задавали вопросы на эту тему, он обычно отшучивался:

«Я стремился возможно более полно описывать жизнь такой, как она есть. Подчас это было очень трудно. Я и писал коряво; вот эту мою «корявость» и назвали моим особенным стилем».

Секрет понимания другого — в любви. Начало любви — ирония и жалость. Ирония к себе, жалость к другим. Ирония к себе помогает не растить на спине крылья. А жалость — начало той любви к ближнему, без которой невозможна любовь к Богу. Только любящему взгляду открывается удивительная красота другого человека, красота его души. Это сложно объяснить, как и сложно объяснить, что такое душа. Можно сказать, что под душой люди понимают совокупность психических, эмоциональных процессов. И это будет верно. Как верно и то, что душа — это то, что болит у человека, когда все его тело здорово. Или радуется там, где радость кажется невозможной.

«Любовь подразумевает взаимность. Понять другого — чуть ли не самое большое счастье, а быть понятым другим — быть может, наиприятнейший и приносящий наибольшее удовлетворение дар любви. Любовь дает, не собираясь получить что-либо взамен. Любовь терпелива и честна даже в окружении буйства, обмана и бесчестья. Она не признает ни времени, ни пространства, ни внешних обстоятельств, разделяющих влюбленных. Любовь дарит радость, приносит согласие вместо разлада и трений, не судит по внешности. Любовь — высшая цель существования, воплощение братства, сущность высоких моральных принципов, основа содружества. Любовь ищет хорошее всюду и при всех обстоятельствах и находит это хорошее. Любовь с одного взгляда открывает для себя строение вселенной и характер человека. А религия — это любовь в действии». (Э. Хэмингуэй. Символ веры человека)

Годы после второй мировой войны были непростыми для Хэмингуэя. К нему начинала подкрадываться старость. Не благородная седовласая и респектабельная, а противная, изнуряющая, болезненная. Усилились последствия многочисленных ранений. Головные боли, ночные кошмары, путешествующие по всему телу осколки мины, гипертония. Количество выпиваемого джина и рома тоже не способствовало здоровью. Но самое главное — он не может писать. А невозможность писать для него равносильна смерти.

«Худшая смерть для каждого — это потерять смысл своего существования, то, что составляет твою сущность. Отставка — самое отвратительное слово в языке. Уйти — по своему ли выбору, или по воле судьбы — от того, что ты делаешь, от того, что сделало тебя, это значит отправиться в могилу». (Э.Хэмингуэй)

Накануне пятидесятилетия писатель с женой Мэри отправляется в Италию. В надежде оживить свою способность чувствовать и передавать свои чувства бумаге, Хэмингуэй возвращается в места, где прошла его молодость. Места, где он впервые узнал цену жизни, смерти и любви.

Как-то, по дороге с охоты, знакомые попросили подвезти одну гостью. В условленное время она села в машину. Было довольно темно, и в сумерках Эрнест не разглядел ее. Позже, когда вся компания собралась в комнате у камина, Хэмингуэй заглянул на кухню. На кухне сидела потрясающей красоты девушка, будто сошедшая с полотна какого-то великого итальянского мастера. Она пыталась пальцами расчесать свои блестящие мокрые волосы и придать им форму. Девушку звали Адриана Иванчич, она была родом из старинного аристократического рода, ей было девятнадцать, она очень устала и промокла под дождем. Папа достал из кармана свой костяной гребень, разломал его на две половинки  и одну из них отдал девушке.

Весь вечер он рассказывал об Испании, о Кубе, об Африке. Он был прекрасным рассказчиком, и все внимание было приковано к нему. В конце вечера он пригласил Адриану позавтракать с ним и Мэри.

«Сначала я немного скучала в обществе этого пожилого и так много видевшего человека, который говорил медленно, растягивая слова так, что мне не всегда удавалось понять его. Но я чувствовала, что ему приятно бывать со мною и разговаривать, разговаривать. При моем появлении он начинал сразу же смущенно улыбаться и переваливаться с ноги на ногу, как большой медведь. Он не очень любил знакомиться с новыми людьми, но моих молодых друзей встречал радушно. Ему нравилось рассказывать нам об охоте и о войне. Юмористические детали в его рассказах вызывали у нас смех, он тоже начинал смеяться с нами громче всех. Постепенно большой медведь с чуть усталой улыбкой преображался, молодел в нашем обществе. Часто он приглашал нас в Торчелло, назначал свидание за столиком кафе или на террасе «Гритти». Иногда мы с ним гуляли вдвоем по улочкам Венеции». (Адриана Иванчич)

Мэри с удивительной мудростью и тактом отнеслась к дружбе Хэмингуэя и Адрианы. Его чувства к этой девушке не имели ничего общего с пошлой интрижкой и не угрожали семейным узам. Все было сложнее и глубже. Эта чистая девочка, которая увлекалась рисованием и стихами, была ему необходима. Очень скоро он стал называть ее Дочкой. А она его, как и все, кто его любил — Папой. Из Венеции Хэмингуэй уезжал с первой главой нового романа. Он снова начал писать.

Конечно же, она приехала к нему на Кубу. К тому времени его состояние вновь ухудшилось. Костлявая старость все уверенней завладевала телом и душой. Он сильно ударился головой при развороте яхты. Врачи шутили, что его спасла лишь крепость черепа. Он мрачно ответил, что его череп закален литературной критикой. Последний роман «За рекой, в тени деревьев» критики разнесли вдребезги. Холодная война была в разгаре, а в романе осуждалась любая война вообще, причем с точки зрения старого военного. Из-за происшествия на яхте, осколки, не до конца извлеченные со времен первой мировой, сдвинулись с места и Эрнеста стали мучить сильные боли. Он становится нервным, раздражительным. В прессе начинают смаковать «сенсационную» новость о том, что некая молодая графиня разрушила его брак. Папа в ярости, в доме то и дело грохаются на пол тарелки с едой. А главное — он опять не может писать.

«Ну и черт с ними! Ведь верю-то я только в бессмертие написанного, и если наши книги не по зубам окружающим и если после смерти автора о нем станут писать ту же самую дрянь, какую писали про его жизнь, то — Боже! — как это глупо. Чертовски глупо все в любом случае, только плоды нашей работы не подвластны глупости, да еще, конечно, к ней не имеет отношения Гольфстрим». (Э. Хэмингуэй)

И еще к подобной шелухе не имеет отношение Адриана. Все резко меняется, когда осенью 1950 она вместе с матерью и братом приезжает в его поместье Финка Вихия. Их ждет самый радушный прием. Папа настолько счастлив, что боится подойти к ней лишний раз, чтобы не дать повода ищущим повода.

Однажды он попросил ее поехать вместе с ним в Кохимар, небольшую рыбацкую деревушку на берегу океана. «Что я должна там делать?». «Ничего. Просто посмотри вместе со мной на океан». День был пасмурный и дождливый, как и первый день их встречи. Налетавший с океана ветер трепал верхушки пальм. Они долго смотрели на океан. На него можно смотреть очень долго и это никогда не надоест. Потому что каждую секунду он разный. Он живет, он и есть сама жизнь. К вечеру ветер стих. Папа посмотрел на Адриану и сказал ей только: «Спасибо». Они уехали домой и стали работать вместе. Адриана рисовала. А Хэмингуэй писал самую главную книгу своей жизни.

Он удивлялся, как легко она пишется. Папа будто знал наперед, что будет делать старик, и как будет вести себя рыба. Понимал ли он, что пишет историю о себе? В какой именно момент он задумал назвать старика Сантьяго, Святой Иаков? По имени библейского патриарха Иакова, который боролся с Богом и победил.

Настало время, когда все сошлось в одну ясную картину. Работа спарринг-партнером по боксу за 5 долларов. Уже после того, как шнуровкой от перчатки ему навсегда повредили глаз. Первая мировая, куда он убежал мальчишкой, как на веселое приключение. Испания — война, в которой они не победили, потому что их предали. Вторая мировая, где он со своим отрядом первым ворвался в Париж, еще до подхода основных сил и первое, что освободил — это винный погреб отеля «Ритц». Сафари, корриды, рыбалки. Все теперь вдруг обрело смысл. Вся его жизнь, начиная с того момента, когда отец подарил ему первое ружье — это борьба с огромной Рыбой, а в итоге — череда побед над своими страхами, над самим собой, над обстоятельствами жизни. Да и как не победить, когда на берегу тебя ждет мальчик, который тебя любит, потому что ты научил его ловить рыбу? Мальчик по имени Маноло, уменьшительное от Эммануил. Одно из имен Спасителя… И еще львы. Старик говорит, что любит их так же, как мальчика. Лев от колена Иудина, корень Давидов — символ Христа, Мессии-победителя.

Когда Уильям Фолкнер прочитал «Старика и море», он сказал, что это, возможно лучшая вещь, среди всего того, что написано их современниками: «Он нашел своего Бога».

Хэмингуэй и сам не заметил, как и к нему пришло смирение. До матери Адрианы все-таки дошли акульи укусы слухов, которые распространяла пресса о писателе и Адриане. Она забрала дочь и увезла ее во Флориду. Но у Папы уже были свои старик, мальчик и океан. И Рыба. Он больше не был одинок. Рисунок на обложке первого издания «Старика и моря» делала Адриана. Папа писал ей, что очень ею гордится.

«Если я сумею хорошо писать, то о тебе и обо мне будут говорить сотни лет, потому что мы трудно и хорошо работали вместе. Некоторые будут думать все, что угодно, но только ты и я знаем правду и с ней умрем. Может, мне не нужно было тебя встречать. Может, так было бы лучше для тебя. Может быть, я не должен был встретить тебя в Латизане под дождем. Но, слава богу, что я увидел тебя, пока ты еще не совсем промокла. Знай, Дочка, что все было бы так же, если бы я даже не написал книгу о Венеции. Люди все равно бы заметили, что мы всегда вдвоем, что мы счастливы вдвоем и что мы никогда не говорим о серьезных вещах. Люди всегда завидуют чужому счастью. И, кроме того, они все равно бы заметили, что мы работаем вместе, что работаем мы всерьез и работаем хорошо. Люди всегда завидуют тем, кто работает серьезно и хорошо. Запомни, Дочка, что самым лучшим оружием против лжи является правда. Не стоит бороться против сплетен. Они как туман, подует свежий ветер и унесет его, а солнце высушит…». (Э.Хэмингуэй)

В очень известной книге, как и в очень известных людях мы видим то, что хотим увидеть в себе. Или боимся этого. Старик и мальчик часто не говорят друг другу правды. Мальчик знает, что нет никакой миски риса и рыбы, о которых уверенно говорит ему старик. Но он не обличает и не упрекает. Он просто идет и приносит ему еду. Правда не должна быть кистенем, которым размахивают направо и налево. В конце повести мальчик и старик серьезно обсуждают будущие рыбные ловли и изготовление нового ножа из автомобильной рессоры. Они жалеют друг друга, потому что любят и поэтому так ироничны каждый сам к себе, но не друг ко другу. Только раз старик проговорился, как у него что-то лопнуло в груди. «Ты и это полечи»,- говорит мальчик, потому что бывают в жизни и смерти моменты, когда сказать больше нечего. Они оба знают, что до утра старик не доживет.

После выхода книги, многие критики стали искать в ней заложенные изначально автором символы, отсылки и аллюзии. У Хэмингуэя такие попытки вызывали улыбку. Все дело в том, что он и сам не знал, какие символы туда заложены. У Папы была редкая способность: читать свои книги глазами читателя, открывая и поражаясь чему-то новому, будто и не он написал это сам, а украл у кого-то. Ирония по отношению к самому себе и абсолютно серьезное отношение к тому, что делаешь.

«Ни одна хорошая книга никогда не была написана так, чтобы символы в ней были придуманы заранее и вставлены в нее. Такие символы вылезают наружу, как изюминки в хлебе с изюмом. Хлеб с изюмом хорош, но простой хлеб лучше. В «Старике и море» я старался создать реального старика, реальное море, реальную рыбу и реальных акул. Но если я сделал их достаточно хорошо и достаточно правдиво, они могут значить многое». (Э.Хэмингуэй)

Дни в Финка Вихия потекли спокойно. После «Старика и моря» он принялся за новую книгу. Работа действовала на Папу лучше всяких лекарств. Он писал Адриане, что собирается выполнить свое новогоднее обещание — писать лучше, чувствовать себя хорошо, быть добрым к окружающим и избегать грубости, эгоизма и ненужного беспокойства.

А через какое-то время неугомонная натура привела Хэмингуэя снова в Африку. В этот раз путешествие, в которое они отправились вместе с Мэри, вышло неудачным и во многом, как оказалось, роковым. Последствия двух подряд авиакатастроф со временем почти уничтожили его физически: разрыв печени, разрыв почки, две трещины в позвоночнике, сильно обгоревшие левая рука и шея. Еще одна тяжелая травма многострадальной головы. Когда загорелся второй самолет, Папа сначала вытолкал в окно своего пилота и Мэри, но сам протиснуться туда не мог. Изувеченное тело отказалось подчиняться, и дверь он выбивал головой. О своем состоянии он молчал и не жаловался. Человека нельзя победить.

Но его можно уничтожить.

То было «славное» время «охоты на ведьм» в истории самой демократичной демократии в мире. Были репрессированы и порой фактически выгнаны из страны ее лучшие люди. Эмигрировали Бертольд Брехт, Чарли Чаплин. Стоит ли сомневаться, как относился к любому проявлению фашизма Хэмингуэй? Достаточно почитать его письмо сенатору Маккарти, где он абсолютно не стесняется в выражениях. Независимые в своих взглядах люди масштаба Эрнеста Хэмингуэя были на личном контроле у всесильного и бессменного Эдгара Гувера.

Тяжелейшее нервное расстройство по-настоящему почему-то заметили только тогда, когда Хэмингуэй стал жаловаться, что за ним следит ФБР. Что в машине, дома, в больнице, в телефонах расставлены «жучки», а один из врачей — сотрудничает с бюро. Врачи посчитали это проявлением параноидального бреда и стали его лечить электрошоком. В общей сложности Папа перенес 13 сеансов. О пользе электросудорожной терапии до сих пор спорят, не спорят только об одном ее побочном эффекте: человек теряет память. Эрнест Хэмингуэй потерял то, что делало его Эрнестом Хэмингуэем. Тогда-то и начались попытки суицида.

Через 40 лет ФБР опубликовало материалы, из которых следовало, что за писателем велась многолетняя слежка. «Жучки» были в доме, в машине, в телефоне, в больничной палате. А один из врачей был сотрудником ФБР. И 13 сеансов электрошока в те времена, когда депрессию уже с успехом лечили не такими деструктивными способами. Сумасшедшие кричат не потому, что они сумасшедшие, а потому что им больно.

«В чем эти специалисты по психотерапии ничего не смыслят, так это в писателях, и в таких вещах, как угрызения совести и раскаяние, и что с ними делать. Надо заставить всех психиатров пройти курс литературного творчества, чтобы они поняли, что такое писатель.

Какой смысл в том, чтобы разрушать мою голову, подрывать мою память — мое главное достояние — и выводить меня из строя. Это великолепный курс лечения, но при этом теряется пациент. Это пустое занятие, Хотч, просто ужасное». (А. Хотчнер. «Папа Хэмингуэй»)

После неоднократных попыток самоубийства, шкаф с оружием в доме Хэмингуэя почему-то оказался не заперт.

«Из меня вышел паршивый католик» — говорил Эрнест своим друзьям. Доверие к Католической церкви было подорвано в Испании, где люди с крестами на одеждах творили дьявольские зверства. Вместо Катехизиса, он пишет свой «Символ веры человека», по сути, повторив то, о чем говорится в Новом Завете. Любовь — выше закона и только она изгоняет из человека страх. И если верно, что писателя продолжают судить после смерти за его книги, то также верно, что за них же его можно и оправдать.

Свой самый мужественный поступок он совершил за две недели до смерти. Еще в феврале его как-то попросили сделать дарственную надпись на книге для президента Кеннеди. Эрнест простоял целый день за конторкой, исписал десятки страниц… Когда вечером пришел его друг доктор Сэвирс, он поднял на него полные слез глаза и сказал: я не могу…

Он все также становился каждое утро перед конторкой, но писать уже не мог, а лишь перечитывал уже написанный «Праздник, который всегда с тобой».

15 июня Папа узнает, что сын доктора Сэвирса, девятилетний Фредерик, в очередной раз лежит в больнице с заболеванием сердца. Он садится за стол и пишет мальчику письмо:

«Дорогой Фритц, ужасно огорчился, узнав сегодня утром из письма твоего отца, что ты еще несколько дней пробудешь в больнице в Денвере, и спешу написать тебе, чтобы ты знал, как мне хочется видеть тебя выздоровевшим.

В Рочестере было очень жарко и душно, но последние два дня стало прохладно и хорошо, и ночи просто созданы для сна. Места здесь прекрасные, и мне удалось повидать некоторые красивые места на Миссисипи, где в старые времена сплавляли лес и где сохранились тропы, по которым первые поселенцы пришли на север. На реке видел, как прыгают великолепные окуни. Раньше я ничего не знал о верховьях Миссисипи, а места тут и правда хороши и осенью здесь полно фазанов и уток. Но все же меньше, чем в Айдахо, и я надеюсь, мы оба скоро туда вернемся и будем вместе посмеиваться над нашими болячками.

Прими, старина, наилучшие пожелания от своего верного друга, который очень скучает по тебе.

Мистер Папа

Всего самого хорошего твоим родителям. Я чувствую себя превосходно и вообще настроен очень оптимистично и надеюсь всех вас скоро увидеть».

Произошло чудо. Умирающий мозг старика снова начинает ему служить. Он опять придумывает историю, которая настолько правдоподобна, что оказывается выше правды. Как выдуманная история про миску с рисом и рыбой. Потому что этого ждет мальчик, который его любит и которого любит он. Он пишет прекрасные, красивые слова, которые, как и все, что он написал, вселяют надежду и желание жить.

Через две недели, 2 июля, на лесную поляну недалеко от Кетчума, штат Айдахо, вышли молодые львы…