Мой старый двор. Помню, первой, с кем я познакомился, была девочка-даун по имени Олечка. «Овачка», – прошамкала тогда она, изогнув губы в подобии улыбки. Правда, во дворе по имени Олечку звали очень редко. Обычно ей вслед неслись гадкие, часто непечатные слова, что, впрочем, абсолютно ее не смущало. Как только Олечка понимала, что обращаются именно к ней, она со всех ног неуклюже ковыляла навстречу.
Олечка была некрасива, даже отвратительна. Так нам тогда казалось. Ее фигурка, крохотного росточка, сгорбленная и косолапая, напоминала злобного тролля из сказок. Сморщенное, как лежалая картофелина, личико всегда преглупо улыбалось. Розовые слюни безостановочно текли из полуоткрытого рта.
И в довершение всего – армейская пилотка, совсем уж нелепо смотрящаяся на ее маленькой угловатой головке.
Мама Олечки как-то призналась мне, что пилотка – это все, что осталось в память о ее дедушке, сложившем свою буйну голову во время войны, в далеком 42-м.
С весны по осень Олечка носила старый и тесный засаленный матросский костюмчик. Возраста у нее не было. Вернее, никто не знал, сколько ей лет.
И был у нее братик по имени Павлик, в котором колченогая глупышка души не чаяла. Надо было видеть, как торжественно вышагивала она по двору, держа его за руку. Ну а Павлик был уже взрослым, ходил в седьмой класс и ненавидел сестру от всей души. Еще бы, такое позорище! Родители заставляли гулять с ней, и ему приходилось терпеть. Частенько, на потеху дворовым мальчишкам, Павлик, сгоняя накопившуюся злость, поколачивал надоевшую сестру прямо на улице. Олечка падала в грязь, расшибалась, но не переставала улыбаться своим слюнявым ртом. Она принимала все это за игру и была счастлива от внимания брата.
В тот раз Павлик был в скверном настроении и бил сестру с каким-то особенным остервенением. Под гогот и залихватский свист пацанов он вдруг разогнался и со всей силы ударил Олечку ногой в грудь. От сильного толчка она упала, как подкошенная, и звучно ударилась виском о бордюр.
У меня и сейчас перед глазами стоит эта картина: хохочущая ватага разгоряченных парней и маленькое, судорожно сжатое тельце, лежащее в грязи.
После удара Олечка прожила еще сутки. Знакомый врач моей бабушки, не отходивший от больной в реанимации, рассказал, что перед смертью она только и прохрипела: «Пафа, батик, Пафа».
Потом Олечки не стало. Случай этот, конечно, замяли, и все понеслось своим чередом. Паша вырос, женился и вскоре уехал из страны. По-моему, он даже не знает, где могилка сестры.
А я знаю. И еще я точно знаю, что когда моя дочурка вырастет, я обязательно пойду туда с ней и расскажу ей об Олечке. А до той поры в верхнем ящике комода у меня бережно хранится старая выцветшая пилотка.