Оживляющая тревога

Речь идет о тревоге. Не о беде, не о кризисе, не о страшном заболевании, а «всего лишь» о тревоге. Тревоге, которая в определенный момент становится не только фоном, но и содержанием жизни. Лики ее бывают разными – от плохо определяемого, неясного пессимизма до лихорадочного иррационального ожидания катастрофы.

Людям, знакомым с психологией, может быть известно, что у тревоги есть одно «противное» свойство: она никак не желает опредмечиваться или обналичиваться (то есть приобретать узнаваемое лицо или конкретный объект). Именно поэтому взять ее «голыми руками» довольно трудно, это словно удержать ветер – он может казаться осязаемым, когда в своей свирепой силе срывает крыши домов. Но даже тогда ухватить его руками не удастся. Однако это не исключает того, что тревогу важно принять, встретить, всмотреться, вслушаться и «внять» ее голосу.

Если перефразировать немецкого философа Мартина Хайдеггера, голосом тревоги к нам обращается само Бытие во всей своей полноте. Другой мыслитель и богословXX века, Пауль Тиллих, подводит к мысли, что тревога перед жизнью – это естественное состояние человека, открытого Бытию, не прячущегося от жизни и не закрывающего глаза там, где их следует держать открытыми. Иными словами, способность обнаруживать в себе и выдерживать тревогу – это практически синоним душевного здоровья.

Однако в наш невротический век, когда человек живет, часто не зная самого себя, кто может похвастаться способностью нормально переносить присутствие тревоги да еще и желать ее встречать? Наши реакции на мир и на самих себя искажены: в нас атрофированы мышцы, отвечающие за способность выдерживать психическое и духовное напряжение. Мы болезненно зависимы от внутреннего и внешнего комфорта, не в состоянии справляться с напряжением и таким порой целебным дискомфортом. Тревога же как наиболее остро ощутимый внутренний (а порой и внешний) дискомфорт доставляет нам много неприятных, тягостно переносимых ощущений и состояний. Не тревожиться человеку невозможно, но выходит так, что, не умея встретиться по-настоящему с ней, вместо «голоса Бытия» мы чаще слышим неразборчивый, леденящий душу «вой кладбищенских собак».

В ожидании «катастрофы»

Любимая многими писательница Туве Янссон, «мама» муми-троллей, написала прекрасную метафору бытийной тревоги, наполненную замечательными емкими образами, – рассказ «Филифьонка в ожидании катастрофы».

С педантичной перфекционисткой Филифьонкой случается Жизнь. По сюжету рассказа, у Филифьонки происходит неожиданная перемена, нарушившая ее привычное устроенное, хотя и скучное существование. Все, что радовало прежде, теперь не то. Прежний образ жизни нарушен, а новое, окружающее ее, кажется пугающим своей неопределенностью и дискомфортом. И вот в этой точке «между», точке неопределенности, героиня рассказа встречает собственную Жизнь в лице настигшей ее тревоги. Она испытывает острую необходимость разделить с кем-то происходящее, свои переживания: « …Ведь надо же, чтобы кто-то понял, что я боюсь, чтобы хоть кто-нибудь сказал: “Ну, конечно, ты боишься, я так тебя понимаю…”».

Но наталкивается на непонимание ближнего: «Вы говорите о ветре, – неожиданно сказала Филифьонка. – О ветре, унесшем наволочку. Ну, а я говорю о циклонах. О тайфунах, дорогая Гафса. О вихрях, смерчах, песчаных бурях… Об огромных волнах, которые обрушиваются на берег и уносят с собою дома… Но больше всего я говорю о себе самой, хотя и знаю, что это дурной тон. Я знаю, что со мной должно что-то случиться. Я все время об этом думаю».

Теперь все, что ей остается, – самой, в одиночку стать лицом к лицу с собственной тревогой: «Постепенно ее воображение начало рисовать собственную картину происходящего, гораздо более жуткую, чем шторм, сотрясавший ее дом. … Эта воображаемая буря была самой ужасной из всех возможных бурь, но именно так у нее всегда и получалось.

…А ведь я каждый день переживаю конец света и все-таки продолжаю одеваться и раздеваться, есть и мыть посуду, принимать гостей, словно ничего и не происходит».

И когда нет больше сил сопротивляться намерению Жизни пройти сквозь тебя, когда больше ничего не остается, как довериться происходящему, осуществляется отчаянный «прыжок веры», прыжок в никуда: «Буря ворвалась в дом… Полуобезумевшая, в развевающейся юбке, Филифьонка стояла посреди гостиной, и в голове ее проносились бессвязные мысли: “Ну, вот. Теперь все пропало. Наконец-то. Теперь больше не нужно ждать…” …Филифьонка слышала, как плачут и рыдают ее любимые вещи, увидела мелькнувшую в разбитом зеркале свою собственную бледную мордочку и, ни минуты не раздумывая, подбежала к окну и прыгнула во тьму».

Однако происходит нечто неожиданное: «…это было довольно непривычное ощущение, и она находила его чрезвычайно приятным. Да и о чем ей теперь беспокоиться? Ведь катастрофа наконец-то произошла.

К утру буря утихла. Но Филифьонка едва ли это заметила, она сидела и размышляла о своей катастрофе и о своей мебели. Как теперь навести в доме порядок? Собственно говоря, с домом ничего особенного не случилось, не считая разрушенной трубы.

Но ее не покидала мысль, что это самое значительное событие в ее жизни. Оно ее потрясло, все в ней перевернуло, и Филифьонка не знала, как теперь себя вести, чтобы снова стать самой собой.

Она чувствовала, что та, прежняя Филифьонка, исчезла неизвестно куда, и даже не была уверена, что желает ее возвращения… И она в восторге подумала: “О, как прекрасно! Что значит бедная маленькая Филифьонка по сравнению с великими силами природы?”».

Перед лицом тревоги

Перед лицом тревоги важно оказаться, что называется, «в здравом уме и трезвой памяти». Только тогда «прыжок веры» станет настоящим до-верием (предчувствием веры), последствием которого становится естественное намерение отдаться без сопротивления присутствию Жизни. И, хотя о тревоге больше принято говорить в тонах темных и мрачных, она «просвечивает» собой все человеческое существование, сигнализируя об опасности, возвращая на свой истинный Путь. Тревога как ни одно другое состояние человека бросает вызов подлинности существования. Из глубины она зовет человека к себе настоящему. А это, показывает жизнь (и об этом рассказ Туве Янссон), всегда опыт одиночества. Там, в глубине нет никого, кроме самой Жизни, кроме Бога Сущего. И, как не парадоксально, но именно глубокий опыт переживания тревоги Бытия помогает справляться со страхом одиночества.

Каждый проживает свою тревогу сам, наедине с собой. Но, как никогда, именно в тревоге человек ищет человека и, не найдя, неизбежно ищет Бога. Мужество намерения пойти навстречу своей тревоге, а в ее лице навстречу Жизни значительно добавляет глубины и объемности существованию. В тревоге нам не остается ничего иного, как довериться, отдаться Богу, Жизни, другому человеку.

Дары

Один из прекраснейших поэтических образов того, что значит до-вериться (в первую очередь Богу), – Псалмы царя Давида. И наиболее из них выразительный Псалом 90: «Живущий под кровом Всевышнего под сенью Всемогущего покоится…». Эта смиренная песнь доверия, обращенная от человека к Создателю, в период моей собственной встречи с тревогой стала для меня настоящим опытом вопрошания к Богу. С тех пор Псалом 90 стал для меня личной, собственной дверью, через которую я вхожу «под кров Всевышнего», когда мне страшно и тревожно. И не только для того, чтобы там «укрыться», но больше для того, чтобы еще раз убедиться: стоит только довериться – и Он устроит так, что «на руках понесут тебя, да не преткнешься о камень ногою твоею». Ключ от этой двери – доверие Творцу.

Самая ценная находка, которую поднимает из глубин своего Бытия погруженный туда тревогой, – это понимание того, что страдания и «темные времена» жизни так же ценны, как и светлые, радостные. Боль и страдание – такая же важная часть жизни, как радость и удовольствие от нее.

Навстречу жизни
Неподражаемо лжет жизнь:
Сверх ожидания, сверх лжи…
Но по дрожанию всех жил
Можешь узнать: жизнь!

…………..

Вскрыла жилы: неостановимо,
Невосстановимо хлещет жизнь.
Подставляйте миски и тарелки!
Всякая тарелка будет — мелкой,
​Миска — плоской…

(М. Цветаева)

Тревога, обходя защитные механизмы психики, срывает маски и принуждает человека «душевно нагим» (в противовес «душевно больному» – последствие неудержимого избегания этой встречи) предстать перед Богом как Высшей Полнотой Бытия. А также перед лицом своего личного бытия.

Чем больше человек открыт жизни, тем полнее его существование, тем реальнее он сам, но, вместе с тем, неизбежнее он ранится о жизнь. Это другая сторона медали. Быть всегда открытым жизни во всех ее проявлениях большинству просто не под силу. Но не под силу в одиночку. Когда в той самой глубине личного бытия твой собеседник только ты сам, твое эхо – это настолько страшно и больно, что порой просто непереносимо, когда твой голос теряется во тьме не-бытия и ничем тебе не возвращается. Так случилось с Фридрихом Ницше, глубоко пережившим ужас существования, в котором нет Бога. Ибо тогда смерть – это конец всему, и само существование бессмысленно.

Быть открытым жизни – не гарантия жить легко и счастливо. Для меня в определенный момент времени стало удивительным открытием, что жить, в принципе, довольно страшно. Но одновременно с этим открытием было второе, еще более ошеломляющее: большую часть моей жизни, прошедшей в самонадеянном бесстрашии, я беспечно проспала, укрываясь от реальности, не понимая реальных угроз своему существованию.

Еще одним открытием стало то, что Жизнь в ее сущностном значении – акт исключительно сознательный. Если начать с самого начала – принять себя в разных своих проявлениях. И тогда следующий (не менее трудный) шаг – позволить Жизни случаться с тобой, или, перефразируя М. Хайдеггера, разрешить вещам происходить.

Когда ты спичка в руках Господа и Он «чиркает» тобой о шершавую серу Бытия, извлекая из этого болезненного трения огонь Жизни, когда ты пишешь свою жизнь в сотворчестве с ней самой и перо не выпадает из рук от осознания, что ты только водишь рукой под ее диктовку, именно тогда научаешься одной очень важной вещи – Мужеству Быть.