Талант неизбежно приковывает внимание, особенно когда его носители — дети. Он влюбляет, притягивает, как магнит, является предметом восхищения и зависти. Но для самих обладателей священного дара это, скорее, ноша, крест. Талант многое забирает у человека, он требователен и часто безжалостен к тем, кто не смог его реализовать достойно. Есть и обратная сторона, когда выявление и реализация способностей ребенка становится сверхзначимым делом родителей. Так же, как и «зарытый в землю», талант, ставший главной опорой существования человека — вещь довольно мучительная и опасная.
Кто такая Ника Турбина я узнала в 2002 году, случайно. На кухню вошла взволнованная мама и безадресно, как бы в пустоту сообщила: «Ника Турбина погибла!». Мы с сестрой переглянулись. Кто такая? О ком речь? Мама рассказала, что Ника — девочка, которая писала недетские и очень талантливые стихи.
Ужас! Погиб ребенок?! Вечером в новостях показали короткий репортаж. Люди снова вспомнили давно забытое имя гениальной девочки-поэтессы Ники Турбиной. Но с экрана смотрело совсем не детское лицо. Красивая молодая женщина, с пронзительным и горьким взглядом зеленых глаз, ярко-рыжей копной волос и обворожительной родинкой над верхней губой. Такой я впервые увидела Нику Турбину.
Образ Ники приковал к экрану в буквальном смысле слова. Ничего не зная о ней, ее стихах, с первого взгляда ощутила, что встретилась с чем-то превосходящим мое понимание. Вероятно, такое впечатление Ника оставляла у многих. Тогда я впервые услышала ее стихи. Черно-белый экран, маленькая девочка с прической Марины Цветаевой, запрокинув набок голову, читала свои стихи. Почему-то до сих пор, вспоминая то, первое «знакомство», подступает леденящий ужас от несоответствия формы и содержания. Казалось, что ребенка раздавит странная и страшная, непосильная ноша. «На разрыв аорты» восьмилетняя девочка читала стихи. Именно эти стихи навсегда стали для меня символом Ники Турбиной и ее судьбы:
«Я — полынь-трава,
Горечь на губах,
Горечь на словах,
Я — полынь-трава.
И над степью стон
Ветром оглушен.
Тонок стебелек —
Переломлен он.
Болью рождена,
Горькая слеза
В землю упадет…
Я полынь–трава».
Никина звездочка
Мне трудно писать о Нике. Всегда тяжело и страшно прикасаться к чужой боли, особенно, когда знаешь, сколько небрежных рук и холодных сердец делало это до тебя. Вдруг не хватит деликатности, чувствительности, обычных слов, чтобы не обидеть ее память.
Помню, с каким нетерпением ждала, когда выйдет книга «Стала рисовать свою судьбу» с ее дневниковыми записками. Я надеялась, что размышления взрослой Ники Турбиной о своей жизни помогут лучше узнать ее настоящую, понять ее дар и трагедию. Ника вошла в мое сердце, как розовый шип: стихами, болью, судьбой. Когда я пересматриваю интервью с ней, хочется кричать: «Прекратите это безобразие!». Спрятать Нику от любопытных глаз, завернуть ее в теплый плед.
Те, кто утверждал, что Ника стремилась к славе и жаждала ее, возможно, правы. Хотя, «жаждать» можно по-разному. Ребенок, «жаждущий» славы и внимания миллионов — это нездоровое явление. Такая «жажда» подобна наркотической ломке. Но, кто подсадил ребенка на этот «наркотик»? Разве не взрослые? Восьмилетний ребенок не знает, что ему делать с такой славой, как использовать ее себе во благо, для своего развития. Такая популярность калечит и душу, и тело.
Все началось со статьи, заказанной режиссером Юлианом Семеновым для «Комсомолки», когда бабушка Ники принесла ему, отдыхающему в Ялте, тетрадку стихов. Стихи понравились, они были необычными и сильными. Но мало ли стихов вокруг писателей? Это было еще то время, когда поэты собирали большие залы, и писать стихи считалось хорошим тоном в любой интеллигентной среде. Однако, сочинять стихи — еще не значит быть поэтом. Известный режиссер был поражен, узнав возраст автора. Юлиан Семенов познакомился с семьей Ники и попросил журналиста «Комсомолки» написать о ней статью. С этого момента у ялтинской школьницы началась жизнь «звездного» ребенка. Юлиан Семенов по-разному помогал Нике до самой своей смерти. Девочка была сильно привязана к нему.
Но главным кумиром и демоном, сыгравшим довольно циничную роль в судьбе Ники Турбиной, стал Евгений Евтушенко. С его подачи началась, как бы сейчас сказали, профессиональная «раскрутка» бренда «Ника Турбина». Он ввел ее во все известные и солидные на то время богемные круги Москвы и Ленинграда. Ника производила фурор. По воспоминаниям очевидцев, она держалась на равных со взрослыми, могла, несмотря на детский возраст и слабость здоровья, засиживаться допоздна в прокуренных помещениях, участвовать в беседах и спорах, которые так любила творческая интеллигенция. Ника вызывала разные впечатления. Кто-то смотрел на нее, как на диковинку, кто-то с недоверием и тревогой.
«Повзрослеть» пришлось слишком рано. Означало такое «взросление» — уподобиться образу, приготовленному близкими взрослыми. Иногда мне приходят на ум аналогии с детьми войны, которые лишились родителей и были вынуждены выживать самостоятельно, брать на себя непосильные для ребенка заботы. Они выглядели «старичками» в детских телах. В юном возрасте у них «все уже было», детство кончилось, не успев начаться. Иван из фильма Андрея Тарковского «Иваново детство», кажется мне невероятно близким Нике по той внутренней поломке, которая случилась в душах обоих детей.
Ника была окружена всеобщим вниманием, но при этом очень одинока. Она не чувствовала себя ни ребенком, ни взрослой. Во многих ее стихах определяется состояние безвременности. Это совсем не то же самое, что «вневременность», например, ранней Марины Цветаевой. Безвременность Ники означала утрату какого-то правильного жизненного порядка, сбой ритма жизни, ее последовательного течения. Как будто жизнь девочки и она сама оказались вывернутыми наизнанку, перевернутыми.
«Как больно, помогите,
В глазах беда.
Но годы-паутинки
Растают без следа.
Рукой не обопрешься —
Душа пуста.
По волчьим тропам бродит
Моя звезда». (1983)
Ей не приходилось добывать себе хлеб насущный, но она была вынуждена не быть обычным ребенком. Обычный ребенок не был интересен тому окружению, куда вводили ее близкие взрослые. Ника, которая играла в куклы, ела конфеты, задыхалась от астмы — была не интересна. На интеллектуальный и творческий бомонд эффект производило дикое сочетание глубоких философских рассуждений о жизни, жесты и интонации светской дамы с телом и голосом маленькой девочки.
Каким бы талантливым и одаренным ни был ребенок — прежде всего он ребенок. Маленький человек, но еще несамостоятельный, хрупкий, требующий бережного и внимательного отношения, ранимый, с пластичной и неустойчивой психикой, подверженный влиянию окружающих.
Девочка ощущала себя куклой, игрушкой в руках взрослых. Она и была ею.
«Я как сломанная кукла.
В грудь забыли вставить сердце.
И оставили ненужной
В сумрачном углу.
Я как сломанная кукла,
Только слышу, мне под утро
Тихо сон шепнул:
«Спи, родная, долго, долго.
Годы пролетят,
А когда проснешься,
Люди снова захотят
Взять на руки,
Убаюкать, просто поиграть,
И забьется твое сердце…
Только страшно ждать». (1983)
Влияние Евтушенко на Нику и ее творчество очевидно. Вроде бы все здесь понятно и объяснимо. Первый учитель в творчестве, «духовный отец», как называла его девочка, никогда не знавшая родного отца. Он занялся изданием ее первого сборника стихов «Черновик», возил по фестивалям, добился, чтобы ее стихи попали в программу Венецианского биеннале, где проходил поэтический фестиваль «Поэты и Земля». В Венеции Ника получила «Золотого льва», высочайшую поэтическую премию. Ей было 10. Единственная женщина в русской поэзии, удостоенная этой награды до Ники — Анна Ахматова. В десять лет, возможно ли оценить и правильно отнестись к такому признанию? Анне Ахматовой было за 60, когда награда увенчала ее творческий путь. В случае Ники премия задала планку, выше которой ничего на тот момент не было. Эта планка означала начало и конец одновременно.
Потом была встреча с Иосифом Бродским в США. Гастроли, устроенные Евгением Евтушенко для Ники, закончились тяжелейшим нервным срывом. За границей к бабушке, сопровождавшей юную поэтессу, не раз подходили медики и психологи, убеждая ее в том, что девочка нуждается в отдыхе и психологической помощи.
На одном из крупных московских поэтических фестивалей Евтушенко представлял Нику публике. Многие понимали, что происходит на самом деле, но мало кто осмелился произнести вслух, то, что сказал Булат Окуджава. Увидев Нику на сцене, реакцию на нее публики и ее реакцию на происходящее, не дожидаясь конца выступления,он покинул зал. Уходя, объяснил, что «не желает участвовать в убийстве ребенка»!
Девочка-сон
С рождения Ника страдала астмой. Боялась спать ночью, чтобы не задохнуться во сне. Стихи стали появляться в этих ночных бдениях. Девочка бормотала их себе под нос. Они были тревожные, страшные, не детские:
«Она, девочка-сон,
Живет только во тьме.
А днем стоит, повернувшись к стене.
И только ночью попадает в страну,
Где каждая сказка живет наяву.
Я в этот мир попадала не раз.
Но девочка–сон,
А я среди вас». (1981)
В одном из газетных интервью, посвященных 35-летию со дня рождения Ники, бабушка рассказала, что Никуша очень хотела быть обычным ребенком. Хотела, чтобы стихи «не приходили», «не мучили» ее. Она боялась своих стихов, боялась «звука», с которого они начинались. И, одновременно, ждала его. Мама и бабушка водили Нику к экстрасенсам, чтобы те «закрыли» дар. Консультировались с врачами по поводу Никиной «аномалии». И в то же время организовывали встречи с журналистами, ребенок много работал для публики, и почти не спал ночами. Все время выступлений маленькая поэтесса держала руку матери и чутко ловила ее взгляд, искала одобрения. А после выступлений падала истощенная. У многих складывалось впечатление, что их отношения невероятно близкие, нежные. И вдруг 8-летняя Ника пишет маме:
«Мне не хватает
Нежности твоей,
Как умирающей
Птице воздуха.
Мне не хватает
Тревожного дрожания
Губ твоих.
Когда одиноко мне,
Не хватает смешинок
В твоих глазах,
Они плачут,
Смотря на меня.
Почему в этом мире
Такая черная боль?
Наверное, оттого,
Что ты одна». (1981)
Не знаю, чего здесь больше — лукавства или непреодолимой вины, которая бывает у всех родственников самоубийц? Возможно и то, и другое. Но как понять и совместить столь противоречивые действия родных, желающих одновременно спасти Нику от «злосчастного» дара и делающих на нем ей (и себе) имя?
Меня потрясло, как сильно повлияла на девочку ранняя большая слава. Интервью для радио, телепередач, какие-то домашние хроники, где ее просят читать стихи — вызывают не столько восхищение, сколько тревогу. Истеричность, с которой Ника, подражая манерам Ахмадулиной и Евтушенко, читает свои стихи — не что иное, как следствие «огранки таланта». Ника говорит не своими словами, ее стихи уже не так самобытны.
Проходит еще три года и «Пигмалион» покидает свое творение. Полностью прерывается общение в одностороннем порядке. Ника дежурит у телефона, ее никуда не зовут, ею больше не интересуются. Еще год и девушка проваливается в тяжелую депрессию, которая заканчивается первой попыткой суицида и психиатрической больницей. Мало кто ее вспоминает, и сама она стремится забыть свое детство, как прекрасный сон, который оказался иллюзией, обманом. Таким же обманом, как гипсовая статуэтка «Золотого льва», распиленная дома по возвращении из Венеции. Внутри статуэтки оказалось не золото, а гипс и пустота.
Жизнь после славы
Чудо-девочка выросла. Теперь она вовсе не «чудо», и новые стихи трудно назвать талантливыми. К тому же, приходят они все реже.
Кому нужен подросток с «потухшими глазами»? Именно этими «потухшими глазами» объяснял впоследствии Евгений Евтушенко, потерю интереса к Нике и ее творчеству. А она ждала его звонка и не понимала, что случилось? Почему он так внезапно исчез? Ника казалась самой себе одинокой калекой, беспомощным и беспутным созданием, отчаянно нуждающемся в поводыре. Прежде ее всегда кто-то вел. Сама она идти не могла, не научилась.
В свои 20, в интервью программе «Взгляд», Ника Турбина пыталась осмыслить трудный жизненный опыт: «Стихов было много тогда, когда я была маленькая, когда я была защищена от всего. Была я, и были мои стихи. Все остальные проблемы, все остальное — решалось за меня…
После этого перелома в моей судьбе, маленькой, и в то же время довольно большой, произошла такая громадная смена декораций. Я совершенно растерялась, потеряла себя. Я пила очень много, не знала, за что ухватиться. Была растерянна, потеряна. Тогда я поняла, что я полностью разлагаюсь, что не могу так. Это не я, не Ника Турбина. Ника Турбина — по паспорту. И друзьям, окружающим меня, было от меня очень плохо. От меня веяло запахом смерти… Я пошла против себя тогдашней. Просто пошла напролом и стала сама себя давить. То, что мне мешало идти дальше, я стала в себе убивать».
Бывает ли жизнь после всемирной славы и всемирного забвения? Ника Турбина пыталась доказать себе и другим, что бывает. Трудно сказать, кому в большей степени.
К этому периоду ее жизни мне особенно трудно прикасаться, как к открытой ране, которую невозможно спрятать, и как-то дико и неловко обнажать. Те, кто близко знал Нику, единодушны — навязчивый интерес прессы к ее разбитой жизни сильно подорвал и без того больную психику. Ника искала себя на сцене, в режиссуре. Но постоянно какая-то невидимая стена отделяла ее от окружающих. Она смотрела на своих ровесников несколько свысока. Видела их успехи, видела, как раскрываются их способности и таланты. А у нее уже все это в прошлом. Она состоялась в качестве гениальной девочки-поэта, но в чем еще она может состояться столь же полно и ярко? Ответ не находился. Слишком высокая планка была задана с самого начала — не дотянуться.
В дневниках Ники много рассуждений о Боге, о месте человека на земле, о любви, о забвении. В них ее муки от нереализованности, чувство вины: «Кто меня затравил в этой жизни? Почему никто не помог? Неужто, что водку пила, вместо другого лекарства… Ужас жизни не дает покоя — попала в ложный лабиринт сомнительного времени страны моей. Всем много горя принесла. Простите. Вот так жизнь свою растрынькала, смеясь и тусуясь с ворами души моей…».
Она тянулась к Свету, пробиралась к нему через тяжело преодолеваемые обиду и уныние: «Обида — тяжелое наказание человеку, который не разобрался в своем предназначении на Земле, преступно перебросив свои задачи на других… Постоянно освобождаюсь от обид. Не просто. Человек делается глухим. Обида нарушает жизненный процесс, приводит к катастрофе. Эту душевную болезнь вылечить можно только любовью. Думаю о своем эгоизме, о тяжелых исканиях радости жизни. Радость бесполезно искать, она должна быть с тобой постоянно; не та радость, к которой мы привыкли, а умиротворение».
Размышляя о том, что же на самом деле убило Нику, возникло предположение, что причина не только в забвении ее таланта. И потерю известности, и предательство близких возможно пережить. «Время лечит» — не просто поговорка. Даже если оно и не излечивает, то, по крайней мере, притупляет остроту боли. Я верю, что Ника боролась за жизнь так, как умела. Но, возможно ли пережить утрату веры в себя, в свои способности, в свой путь, призвание, предназначение? Это то, с чем ты просыпаешься и засыпаешь каждый день. В случае такой беды время не лекарь. Здесь оно становится коллектором, ежедневно взыскивающим с тебя долг перед жизнью.
Далеко не все дети-вундеркинды, вырастая, переживают тяжелую депрессию или стремятся окончить «бездарную» жизнь. Напротив, многие из них счастливы и успешны в областях жизни, не связанных с их детской одаренностью. Одаренные дети во всех сферах сразу втягиваются в процесс профессионализации. Талант без ремесла ничего не значит. Чтобы существовать талантливому человеку необходимо много и упорно работать.
В отличие от других видов одаренности, в поэзии талант бывает и без ремесла. Невостребованность и невозможность найти сферу реализации своих способностей может стать серьезным поводом для конфликта с жизнью. Возможно, Нике нужна была «перезагрузка». Ведь бывает, что жизнь человека — это не одна книга, а несколько томов, объединённых общим названием, как «Война и Мир». Одна часть не отменяет другую, но и не обусловливает ее полностью. Один жизненный проект заканчивается, и человек начинает готовиться к новому. Это все равно, что заново родиться. Родить самого себя с новой жизненной задачей. Часто самому это сделать трудно, особенно, когда тебе 16, тебя предали самые близкие люди, и никто вокруг не знает для чего жить.
Последний «полет» Ники случился 11 мая 2002 года. Однажды она пыталась подобным образом поставить точку в пьесе, написанной для нее другими людьми. Нике было 27. Если бы она была музыкантом, то вошла вместе с Дженис Джоплин и Эми Уайнхаус в «Клуб 27». Ее смерть, скорее всего, не была самоубийством. Тому были свидетельства. Они и позволили Нику отпевать в церкви. Свою собственную пьесу она так и не сумела написать.
В качестве послесловия
Современные родители, иногда безумно занимаясь «ранним развитием» своих чад, жаждут открыть в них нечто неординарное. Порою их желание столь велико, что затмевает рассудок и представляет реальность в выгодном свете. Тогда тщеславие и проблемы с самооценкой родителей становится бедой их детей. Одной из главных трудностей, сопровождающей социализацию одаренного ребенка часто становится чувство презрения. Это чувство имеет глубокие корни в душе, так как защищает от боли неприятия и отвержения.
В книге «Драма одаренного ребенка» Алис Миллер пишет: «Презрение к людям и болезненная страсть к разного рода достижениям и рекордам («он не может, а я могу») представляются некоторым гарантией того, что удастся избежать депрессии. Но это не так, ибо любят такого человека лишь за его достижения. Стремление к величию питает иллюзии, но оборачивается тем, что в глубине души человек остается презираемым существом. Ведь все, что в нем не попадает под определение «великолепный», «сильный» и «умный», достойно презрения. Таким образом, в душе он, как и в детстве, бесконечно одинок. Он презирает бессилие, слабость и неуверенность в себе, т.е. свойства, которые были присущи беспомощному ребенку».
Воспитание в ребенке стремления к превосходству и достижениям нередко происходит неосознанно. Несостоявшиеся в какой-то значимой сфере жизни родители могут испытывать, как ни ужасно это звучит, зависть к собственному ребенку, к его способностям и возможностям. В этом случае нет ничего удивительного, что родители ведут себя противоречиво. Они могут не скрывать недовольство своим ребенком, видя в нем соперника и одновременно побуждать его добиваться все более высоких результатов. Такие родители могут вслух восхищаться талантом своих сыновей и дочерей, но, как правило, слишком рано начинают предоставлять детям решать свои проблемы самим. От ощущения собственной несостоятельности перед детьми они слишком рано выпускают их, как бумажные кораблики в бушующее море жизни. При этом продолжая контролировать их достижения, под флагом родительской заботы.
