Прощание с иллюзиями

На вопрос «быть или казаться?» очень хочется ответить «быть!». Но спокойнее и менее тревожно все-таки казаться. Для того, чтобы успешно казаться нужно просто окутать себя иллюзиями и фантазийными представлениями о жизни и самом себе. Чтобы спрятаться от неприятных и обличающих слов «обман» и «ложь», мы используем загадочное и не задевающее совесть слово «иллюзия» (иллюзия от латинского слова illudere — обманывать). Но, как видим, сути это не меняет, обман и самообман остаются смертельно опасными, хотя порой неосознаваемыми и манящими капканами. Обманывать можно по-разному. Можно обманывать себя и других, можно обмануть словом, делом или всей своей жизнью.

Одеяло безопасности

В какие игры с самим собой только не играет человек, лишь бы спрятаться от правды и уж тем более от Истины! В ХХ веке, как никогда ранее, люди осмелились отказаться от религиозных догм и мистических объяснений устройства жизни и взглянуть на жизнь как она есть, не прикрываясь идеями различных «мировоззрений». Две мировые войны, нестабильность в мире и при этом гораздо большая информированность и осведомленность людей усложняли пути сбегания от правды жизни. На протяжении веков люди, в большинстве своем, привыкли укрываться религией, как удобным одеялом, не задумываясь о том, что такое вера, что такое жизнь верующего человека, что такое отношения с Богом. Религия стала просто обсуживающим персоналом на потребу. Эта смелость похвальна, но пройти бесследно она не могла: люди стали выдумывать свои религии, мировоззрения и идеи.

Но появляются мыслители, которые предпочитают не прятаться от тревожной жизни. Так рождается экзистенциализм не в лице отдельных философов, как это было ранее, а как призыв к открытому взгляду на жизнь. Он говорит о важности не убегать от сложных вопросов о смысле и абсурдности существования, об ответственности, причастности, вине, смерти, вере, одиночестве, выборе и его отсутствии. Выдержать на себе взгляд безжалостной и несправедливой жизни крайне сложно. Нужно быть или глубоко верующим или глубоко страдающим человеком (а часто и то, и другое), чтобы жить в тревожном напряжении того, что человеку дана жизнь и абсолютная свобода, при этом следующая минута жизни не гарантирована, а быть свободным и ответственным — тяжелый крест, а не приятное волнение.

Чтобы скрыться от жизни, полной тревог, разочарований, насилия, болезней, предательств, человек сбегает в мир своих иллюзий. Там складывается его представление о том, каков он и какова жизнь. Там всему находится место и объяснение. Там сформированное мировоззрение укрывает надежно от открытого взгляда на жизнь. Там все упорядочено, и сам человек вписан в этот собственноручно созданный порядок. «В своей жизни после падения падший человек сохранял, как далекое воспоминание, остаточное изображение образа Божия. Это остаточное изображение служило ему поводом для возвышения своей личности в пространстве фантазии, когда в трудных обстоятельствах повседневности жизнь унижала и смиряла его… фантастический материал для создания этого образа используется бессознательно, в соответствии с собственными желаниями человека или в соответствии с требованиями окружающего общества» — читаем мы у современного греческого профессора, богослова Иоанна Корнаракиса.

Фантастический человек

Альбер Камю, писатель и философ прошлого века, бесстрашно смотрит жизни в глаза и пишет повести, в которых, если быть честным, можно узнать себя. Жан Батист Кламанс — главный герой повести «Падение», молодой преуспевающий парижский адвокат дарит нам историю падения человеческой души, зараженной вирусом иллюзий.

«Я восхищался собственной натурой, а ведь всем известно, что это большое счастье, хотя для взаимного успокоения мы иногда делаем вид, будто осуждаем такого рода чувства, называя его самовлюбленностью. Как хотите, а я лично радовался, что природа наделила меня свойством так остро реагировать на горе вдов и сирот, что в конце концов оно разрослось, развилось и постоянно проявлялось в моей жизни. Я, например, обожал помогать слепым переходить через улицу. И лишь только я замечал палку, нерешительно качавшуюся на краю тротуара, я бросался туда, иной раз на секунду опередив другую сострадательную руку, подхватывал слепого, отнимал его от всех других благодетелей и мягко, но решительно вел его по переходу через улицу, лавируя среди всяческих препятствий, и доставлял в спокойную гавань — на противоположный тротуар, где мы с ним и расставались, оба приятно взволнованные. Точно так же я любил услужить нужной справкой заблудившемуся прохожему, дать прикурить, помочь тащить тяжело нагруженную тележку, подтолкнуть застрявший на мостовой автомобиль, охотно покупал газету у члена Армии спасения или букетик у старушки цветочницы, хотя и знал, что она крадет цветы на кладбище Монпарнас».

Цитировать хочется бесконечно: несколько страниц на читателя льется монолог о казалось бы бесспорных добродетелях героя. Для поддержания фантастического образа самого себя требуется немало сил. Иллюзии — медвежья услуга — забирают гораздо больше, чем дают. Ведь вместо того, чтобы тратить силы на взаимодействие с реальностью, человек все больше и больше окутывает себя ложью и самообманом и силы уходят на поддержание своего иллюзорного Я.

В момент, когда, казалось бы, ничто не предвещало, луч реальности озарил «безупречную» жизнь Кламанса. «Я был доволен истекшим днем: помог перейти через улицу слепому, потом оправдалась надежда на смягчение приговора моему подзащитному, он горячо пожал мне руку; я выказал щедрость кое в каких мелочах, а после обеда в кружке приятелей блеснул импровизированной речью, обрушившись на черствость сердец в правящем классе и лицемерие нашей элиты. Я нарочно пошел по мосту Искусств, совсем пустынному в этот час, и, остановившись, перегнулся через перила: мне хотелось посмотреть на реку, еле видневшуюся в густеющих сумерках… Во мне росло и ширилось чувство собственной силы и, я сказал бы, завершенности». Внезапно герой за своей спиной услышал смех. Вокруг не было ни души, смех послышался снова, казалось, что доносится он откуда-то из воды. Кламанс отправился домой, томимый странными предчувствиями и тревогой. «Я чувствовал, как колотится у меня сердце. Заметьте, пожалуйста, в этом смехе не было ничего таинственного — такой славный, естественный, почти дружеский смех, который все ставит на свои места… Я был ошеломлен, я тяжело дышал. Вечером я позвонил приятелю, его не оказалось дома. Хотел пойти куда-нибудь и вдруг услышал смех под своим окном. Я отворил окно. Действительно, на тротуаре смеялись: какие-то молодые люди весело хохотали, прощаясь друг с другом… Я пошел в ванную, выпил стакан воды. Увидел в зеркале свое лицо, оно улыбалось, но улыбка показалась мне какой-то фальшивой… Должен признаться, что я больше не ходил на набережные. Когда я проезжал там в такси или автобусе, во мне все замирало — в ожидании, кажется мне. Но мы спокойно проезжали по мосту, и я вздыхал с облегчением. Как раз в ту пору у меня немного расстроилось здоровье. Ничего определенного, просто какая-то подавленность, с трудом возвращалось хорошее настроение. Я обращался к врачам, мне прописывали всякие укрепляющие средства».

Казалось бы, ничего «такого» не произошло, но фантастический мир Кламанса дал трещину, сам он так и говорит, что «тогда-то все и началось». Вскоре после этого события приключилась еще одна история. Блистательного адвоката на светофоре бьет по лицу хам-мотоциклист, обставив дело так, что все водители, стоявшие в заторе на перекрестке, обрушили свой гнев вовсе не на умчавшегося наглеца, а на адвоката, защищая обидчика. Нанесен второй сокрушительный удар по прочному щиту самообмана и иллюзорных представлений о себе. До этого происшествия ничто не мешало Кламансу смотреть на людей свысока, осыпая их своей благосклонностью. Теперь это стало делать все труднее. Человечество несправедливо «плюнуло в лицо» и посмеялось в тот самый миг, когда он был совершенно не готов. «После того, как мне публично дали по уху, и я не ответил, было уже невозможно держаться о себе прежнего лестного мнения».

«Слишком поздно. Слишком далеко»

Несмотря на свою периодическую хворь, Кламанс продолжал жить, блудить и любить только самого себя, как сам он об этом говорит. Высокопарность сменилась открытым высокомерием, пока еще оставляя нетронутой иллюзию о своей хорошести. Так было до тех пор, пока однажды, поздним вечером, он вновь оказался на мосту. Уже были забыты отголоски того смеха у моста Искусств и мысли о своей фальши. Кламанс возвращался от очередной любовницы, был привычно доволен собой и на какое-то время успокоен. На мосту он увидел молодую женщину. «Между черными ее волосами и воротником пальто видна была полоска шеи, беленькой, мокрой от дождя шейки, и это немного взволновало меня. Я на мгновение замедлил шаг, но тут же одернул себя и двинулся дальше… Я прошел уже метров пятьдесят и вдруг услышал шум, показавшийся мне оглушительным в ночной тишине, — шум падения человеческого тела, рухнувшего в воду. Я замер на месте, но не обернулся. И тотчас же раздался крик. Он повторился несколько раз и как будто спускался вниз по течению, но внезапно оборвался. Молчание, наступившее вслед за тем в застывшем мраке, показалось мне бесконечным. Я хотел побежать и не мог пошевелиться. Я весь дрожал от холода и волнения. Я говорил себе: «Надо скорее, скорее» — и чувствовал, как непреодолимая слабость сковала меня. Не помню уж, что я думал тогда: «Слишком поздно, слишком далеко» — или что-то вроде этого. Я стоял неподвижно, прислушивался. Потом медленно двинулся дальше. И никому ни о чем не сообщил».

Пришло время отметить, что Кламанс — в прошлом талантливый адвокат, сейчас, ведя свой диалог с молчаливым собеседником, представляется судьей на покаянии. Судья и адвокат в одном лице — какой тонко продуманный тупик! Судить себя судом любой тяжести, и быть тем, кто и оправдает любой свой грех, даже смертный.

Самоосуждение и самооправдание. Как недооценены эти пороки, и к какому душевному разложению на самом деле они ведут! Я сужу себя, а в это время другая часть меня будет тут же искать оправдание, потому что быть обвиненным и (или) виновным — состояние крайне дискомфортное, тяжело переносимое. Если обвиняют извне, тут можно побороться, отстоять себя или попросить прощения и быть или не быть прощенным на деле. Но что делать, если конфликт происходит внутри человека? Круг замыкается: можно годы, десятки лет, всю жизнь быть самому себе судьей и адвокатом, приговаривать себя к высшей мере и тут же миловать, при этом ничего не меняя в себе и в собственной жизни. Очевидно, что совмещение двух таких «профессий» в одном человеке истощит душевные и физические силы и не приведет к результату. «Недостаточно самому обвинить себя, чтобы стать невиновным, иначе я был бы чистым агнцем».

Ничего не происходит

Здесь можно переключится с нашего героя на нынешнюю реальность. Есть, пожалуй, у каждого психолога такие клиенты, которые буквально не перестают радовать уровнем своей рефлексии, самопонимания и осознанности. Они умеют глубоко копать, видеть свои слабые стороны и недостатки. Легко пойти на поводу у бесконечных инсайдов и вместе с клиентом открывать все новые и новые его «высоты» и «глубины». Вот только загвоздка в том, что дальше этого ничего не случается. И отчего-то такой одаренный, вдумчивый клиент остается в своем болоте. Реальность стучит к нему, напоминая об абсолютной свободе жить. Тот делает очередную умственную работу, создавая укромное убежище. А дальше заход на новый виток: поиск недостатков и пороков, раскаяние в них, поиск причин, оправдание себя и главный приз — «я молодец: вон как смог сам себя раскусить и себя же оправдать». И так бесконечно. «Пароход плывет и плывет, а кругом ничего не меняется. Это не плавание, а какой-то сон» — скажет сам о своей жизни наш герой.

Вспоминаю клиентку, которая вот так радовала своими осознаниями глубокими и многообещающими, и была, казалось бы, безжалостна к себе и своим провалам. Наверное, я бы могла долго этим восхищаться, но в наши отношения, к счастью, пробралась реальность. Однажды она пропустила встречу, не предупредив. Спустя неделю, в свое время, она пришла. Я поинтересовалась, отчего ее не было в прошлый раз. Не удостоив меня объяснениями, она просто сказала «не получилось». По условиям нашего контракта, пропущенная без всякого предупреждения встреча должна быть оплачена. Я напомнила ей об этом, и меня буквально вдавило в кресло от ее обвинений в мой адрес. При этом она припомнила мне столько всего, что стало ясно — все это время велся счет моим недочетам и ее обидам. Я спросила ее, как нам поступить в этой ситуации, если, с одной стороны, есть договоренности, а, с другой стороны, все то, что она сейчас говорит. Она без промедлений сказала — «простить меня и мой долг». Я задумалась над тем, как трудно иметь дело со своей виной и ответственностью человеку, который привык сам себе быть судьей и адвокатом. Я стала присматриваться уже без иллюзий к ее инсайдам и обнаружила, что во всех ситуациях она сама распоряжается собственной виновностью. Это создало огромные трудности в ее жизни: вместо того, чтобы иметь дело со всеми своими «само», она раз за разом переключалась на внешний мир, всегда имея что сказать близким, коллегам, властям, продавцам, учителям, официантам и курьерам. Любые попытки обратить ее внимание на саму себя в момент ее реальной вины и ответственности равнялись нулю. Она жила с ощущением, что если она «заказывает банкет», то она и вправе требовать. При этом сама она не была никому ничего должна. Наши отношения пришли в тупик, и ожидаемо, она ушла от меня, обвинив в черствости, стяжательстве, непрофессионализме. Позже я узнала, что от нее таки ушел муж, а несовершеннолетний сын на суде выбрал жить с отцом. Все свои силы она пустила на то, чтобы судиться с бывшим супругом и рассказывать «подробности» их жизни. Для нее непереносимо быть с правдой о себе, не напускаясь при этом на других. Обвиняя других, укрепляется ее иллюзия собственной  безупречности и невиновности. Удивительно созвучен ей в этом наш герой: «Как вы думаете, что со мной сталось? Почувствовал я отвращение к себе? Нисколько! Отвращение я почувствовал к другим. Конечно, я знал свои прегрешения и сожалел о своих слабостях и, однако ж, по-прежнему с похвальным упорством забывал их. Зато суд над другими людьми непрестанно шел в моем сердце».

Вышеупомянутый профессор Иоанн (Корнаракис) вот что пишет по этому поводу: «Большинство людей боится проникнуть в глубину своей души — не выскочит ли оттуда какое-нибудь чудовище, какой-нибудь змей, который ужаснет их или вызовет у них разочарование. Люди боятся, что в этом случае они столкнутся с экзистенциальными проблемами и тупиками, которые их сокрушат. Поэтому они предпочитают не заниматься проблемой, кто они такие и каков реальный образ их самих. Они чувствуют себя более комфортно и беспроблемно, если поручают своей фантазии создать образ самих себя — такой образ, который соответствовал бы уровню и качеству их общественного положения. Предпочитают рисовать свой образ в собственном воображении, а не изменять его в реальности к лучшему подвигом и трудами». Нередко человек, оказываясь в трудной ситуации, в той самой, когда нужно мужественно смотреть жизни в глаза и иметь дело с собой настоящим, предпочитает сбежать в поиск причин извне. Развод легко объяснить тем, что «жена неблагодарная» или «муж гулящий», разлад с детьми — «такое поколение», «время ужасное», собственную бедность — плохой политикой или недоставшимся наследством и т.п. Но рядом будут жить те, кто сумел сохранить брак или расстаться без унижений, будут мозолить глаза чьи-то талантливые и любящие дети, успех других будет колоть и свербеть о том, что можно любить свое дело и оно будет отвечать взаимностью. Жизнь будет пытаться разрушить уютное фантастическое «мировоззрение», где в центре стоит культ собственной личности с бесконечными играми саможаления, самооправдания, самоосуждения и крайнего самолюбия. Мир, включающий в себя судью, адвоката и самого бога.

Не хуже, а меньше

Раскаяние — это глубокое сожаление о содеянном. Но достаточно ли его для того, чтобы искупить свою вину, исправить ошибку, изменить ход истории собственной жизни? Часто приходится слышать о том, что извинения, за которыми не следует никаких перемен, ранят больнее, чем отсутствие извинений. Иногда они даже воспринимаются как издевка: если все понимаешь и извиняешься, то почему продолжаешь делать по-прежнему? В действительности от осознания до реального изменения лежит непростой путь, который для некоторых становится непреодолимым. Чтобы его пройти, необходимо смириться с собой реальным, небезупречным и далеким от идеала, с тем, что мои выборы и мои поступки стали причиной нынешней ситуации. Сделать это нужно без всяких «но», за которыми следует самооправдание и начинается бег по замкнутому кругу. Выдержать напряжение от такой реальности непросто: нас же с детства учат, что бывает с «плохими» людьми и с теми, кто поступает дурно. Мудрые философы и святые люди отмечают, что гордыня, превозношение — это не только смертный грех, но и врожденное заболевание, которое необходимо лечить. «Гордым и надменным является такой человек, который возносит себя выше реального самого себя» — читаем мы у Иоанна Корнаракиса.

Самооправдание и самоосуждение наряду со всеми прочими «само», растут, как на дрожжах, стоит только допустить в свое сердце. Многие думают, что смириться и принять себя это значит думать о себе как можно хуже. Но это не работает. Думать о себе нужно не хуже, а меньше, приняв свое несовершенство, жить дальше, не пытаясь стать идеальным в собственных глазах и в глазах других. Забота о себе, вовсе не состоит в том, чтобы порицать себя или наоборот захваливать. Забота о себе это открыться жизни, не превращая себя в болото из собственных комплексов, слабостей, неудач и постоянными мыслями об этом.  Задача в действительности сверхсложная, и одновременно с этим простая. Вспоминаю, как на семинаре по философскому труду Пауля Тиллиха «Мужество быть», я каждый раз слышала от участников, что самая трудная глава в этой книге — «Мужество принять принятие». Там философ предлагает выход из вечного самоосуждения и самооправдания: «Примиритесь с тем, что с вами мирятся, несмотря на то, что с вами примириться нельзя».

Реальные действия

Что делает наш герой после той ночи? Несколько недель он не смотрит газет и не выходит к набережной. Он бежит. Но бежит он от того, от кого убежать невозможно — от самого себя. «С того вечера, когда меня позвали к ответу — а ведь меня действительно позвали, — я обязан был ответить или, по крайней мере, поискать ответ. Это оказалось нелегко. Я долго блуждал наугад. Но этот постоянный хохот и насмешки научили меня яснее разбираться в себе и увидеть, наконец, что я совсем не прост». Эта последняя фраза забирает надежду читателя. Становится очевидным: Кламанс снова начинает путь оправдания себя, сетуя на свою «непростоту».

По сути, перед нами разворачивается многолетний путь Иуды. Люди, относящие себя к христианам, знают о двух важнейших евангельских предательствах: Иуды и Петра. В одну ночь оба отрекаются от Христа. Иуда после идет, полный раскаяния, к тем, кому он заложил Иисуса, и просит все изменить. Получив отказ, он не выдерживает груза собственного поступка и сводит счеты с жизнью. Петр, трижды отрекшись от Христа, в отличие от Иуды, не уходит из жизни. Он принимает свое несовершенство и всей своей жизнью хочет действенно исправить содеянное. Мы видим разницу между раскаянием и покаянием. Для людей далеких от религиозной тематики можно заменить словами: осознание и изменение. Изменение — это всегда реальное действие, меняющее не только жизнь, но и самого человека. Осознание — это лишь предпосылка для возможного изменения. И если дальше осознания дело не идет, то кокон иллюзий становится прочнее, а реальная жизнь с возможностью стать настоящим собой — труднее: «Самое главное — все себе позволять, но время от времени вопиять о своей подлости. Я теперь опять все себе позволяю, но уже не слышу смеха за своей спиной».

Оставшись со своими «осознаниями» Кламанс тонет, как в глубокой холодной реке в иллюзиях, все больше проникаясь ненавистью к людям, которая есть отражение ненависти к самому себе. «Посыпав главу пеплом, неспешно вырываю на ней волосы и, расцарапав себе ногтями лицо, сохраняя, однако, пронзительность взгляда, стою я перед всем человечеством, перечисляя свои позорные деяния, не теряя из виду впечатление, какое я произвел, и говорю: «Я был последним негодяем!». А потом незаметно перехожу с «я» на «мы». Когда же я говорю: «Вот таковы мы с вами!» — дело сделано, я уже могу резать им в глаза правду. Я, разумеется, такой же, как они, мы варимся в одном котле. У меня, однако, то преимущество, что я это знаю, и это дает мне право говорить, не стесняясь. Я уверен — вы видите это преимущество. Чем больше я обвиняю себя, тем больше имею право осуждать вас… Я вполне примирился со своей двойственностью, вместо того, чтобы приходить из-за нее в отчаяние. Я свыкся с ней и полагаю, что она то самое удобное состояние, которого я искал всю жизнь».

Что ждет Кламанса?

В самом конце повести мы наконец узнаем, кто такой молчаливый собеседник Кламанса. «Расскажите мне, прошу вас, что случилось с вами однажды вечером на набережной Сены и как вам удалось никогда не рисковать своей жизнью». Все это время Кламанс говорит сам с собой. Пожалуй, именно этот диалог с собой дает хотя бы маленькую надежду, что дело не кончено, жизнь продолжается. Разговор с совестью, быть может, однажды приведет к отчаянию, к тому дну от которого возможно оттолкнуться, сбросив с себя груз собственных иллюзий и оправданий и выплыть на поверхность. Виктор Франкл называл совесть органом смысла, и что жизнь по совести — это всегда «абсолютно индивидуально-личная жизнь в соответствии с абсолютно конкретной ситуацией».

Быть может, Кламанс перестанет однажды выстраивать свои защитные речи переходя от «я» к «мы», и признается самому себе, что его падение произошло в ту памятную ночь, на парижском мосту. Сам себе он подсказывает: «Когда тебе опротивела твоя жизнь, когда знаешь, что надо жить по-другому, выбора у тебя нет, не правда ли? Что сделать, чтобы стать другим? Невозможно это. Надо уйти от своего «я», забыть о себе ради кого-нибудь, хотя бы раз, только один раз».

Есть известная игра словами, что, либо иллюзии умирают в человеке, либо человек умирает в иллюзиях. Пока мы живы, все еще возможно. И Альбер Камю, так честно глядящий в глаза реальной жизни со всей ее абсурдностью, непредсказуемостью, несправедливостью, дает нам надежду. Мне было бы интересно узнать, понимал ли автор, что оставляет дверь открытой? Камю хочет доказать читателю, что жизнь — хаос, бессмыслица и абсурд, но случайно или нет, открывает нам смысл и веру в лучшее.

Иначе, как объяснить то, что блестящий в прошлом парижский адвокат, ныне судья на покаянии, Жан Батист Кламанс, убегая от самого себя, ищет укрытие в Голландии, в городе рек и каналов, Амстердаме. В городе, где так много мостов. Возможно, один из них соединит расколотые самообманом части души, и жизнь героя станет подлинной?