«Тело — темница души!», — говорил… Как часто этот тест «не проходили» мои студенты. Произнося данное платоновское утверждение, я приписывал его любому канонизированному богослову, пришедшему мне на ум, и просил ребят подтвердить его христианскую суть. Большинство соглашалось… Аскетические творения настолько настроили нас и наших церковных друзей на страдания, что вырваться за оболочку плоти провозглашается чуть ли не первейшей задачей. В то время, как и данная нам плоть, вслед за одетой телесной материей нашего Спасителя, должна стать обузданной, но что еще более важно — обОженной!
О, как много это тело может сказать нам о своей цели, если к нему прислушаться…
Я долгое время боялся крови… Не знаю, что было за этим страхом, но точно помню, что на уроках биологии, независимо от темы — кровеносная система человека, млекопитающего, пресмыкающегося, — я просился выйти из класса, и, спешно его покинув, открывал в школьном коридоре окно и глубоко дышал. Меня тошнило, тошнило бессознательно. Уже в семинарии исключительность крови и ветхозаветный запрет на ее вкушение мистифицировали мой личный страх, и я частично успокоился — «Может, так и должно быть у человека, предполагающего стать жрецом Всевышнего?». Страх и неприязнь никуда не улетучивались, а я просто старался избегать этой темы. А ушло все внезапно и совсем не чудесным образом.
В 200… году наступил кризис в священническом и педагогическом служении, которые объясняются привычным уже для человека XXI века «выгоранием». Это было сложно не заметить опытному врачу и почти священнику. Один из таких, на счастье мне, и, уверен, совсем не случайно, как раз заканчивал последний курс семинарии. В то же время он занимал административную должность в одной из больших больниц Украины. Так вот, во время традиционных инъекций витаминов, в той самой больнице, в беседе с доктором N., я с иронией упомянул о своем необъяснимом страхе, подтверждая, что лекарство, и уже тем более — хирургия, никогда не смогли бы стать моей профессией. Реакция была почти мгновенной. Брат по духовному «оружию», одел на меня новый белый халат, колпак, маску и попросил следовать за ним. Первой оказалась реанимация для почти безнадежных, где лежали прооперированные люди с некоторой долей бесформенности — затекшие, опухшие, в сотнях ссадин и кровоподтеках, засохших «тромбоцитных пробках». Сразу же при входе N. начальническим твердым голосом уведомил дежурного врача — молодую женщину: «Представляю вам проверяющего из министерства здравоохранения. Покажите отделение и проинформируйте Владимира Валентиновича о состоянии больных». Я не был предупрежден о психолого-терапевтическом маневре моего друга и тут же понял, что мне придется входить в роль на ходу. Я многозначительно смотрел на показатели аппаратуры, к которой были подключены малонадежные больные, выслушивал краткие отчеты доктора. Благо маска и очки закрывали глупое выражение лица и одновременно мою боль за тех, кто лежал передо мной на койках. Однако это было лишь «разминкой». Дальше были шесть «кафедральных» операционных, в которых на данный момент проходили плановые операции. «Министерский фискал», не нюхавший запаха крови, увидел, как родная артерия меняется на нейлоновую, как тонкий длинный зонд удаляет в человеческом мозге прорвавшийся сосуд (кажется, так это называлось), несколько полосных операций брюшной полости. В предпоследней произошел курьезный случай. Относительно молодая врач с ученой степенью, услышав кто я, и, по всей видимости, наградив меня невидимым профессорским званием и хирургическим гиперопытом, решила выказать почтение и обратилась с приблизительно таким вопросом: «Глубокоуважаемый коллега, а у вас в подобных случаях делают путем … (моя память не сохранила сего вербального шифра)?». Первой моей мыслью было ставшее уже сатирической пословицей «Штирлиц еще никогда не был так близок к провалу!». Поняв, что мне придется доиграть свою роль до конца, я приблизился к распоротой брюшине и, на мгновение зависнув над ней, почти теряя сознание, глухо ответил: «Да, доктор, идите классическим путем. Пока что вы делаете все правильно…».
Раньше мозг казался мне настолько важно-нежной биомассой, что каждая манипуляция и неосторожное прикосновение к открытой сумме серо-белых нейронов лишало человека нескольких воспоминаний или же жизненно важных, приобретённых в процессе взросления, навыков. А здесь жесткий предмет входил в него и человек, осуществлявший эти манипуляции, еще и был всецело уверен, что для больного это не фатально и даже мало вредно — одна лишь помощь.
Кожа оказалась настолько эластичным материалом, что это было просто «открытие Америки». В первой операционной с рассечением брюшины я чуть было не «спалился». Доктор, сделав небольшой разрез, вошел в него почти обеими руками и растянул его, если мне не изменило тогда воспаленное увиденным зрение, в полтора раза. Мне тут же захотелось схватить доктора за руки и крикнуть, что сейчас кожа в крайних точках разреза начнет рваться! До этого мое представление о коже было, как о сотканной ткани, в которой, естественно, при разрезе «по-живому», если растянуть сам шлиц, ткань начнет распарываться ровно по меридиану направления — совсем как в магазине «Ткани». А кожа оказалась иной…
Вернувшись вспотевшим в кабинет врача я понял, что уже не боюсь крови. Перед глазами стояли увиденные анатомические «полотна». Находящиеся под анестезией люди, без внешних признаков динамики, лежали, раскрытые в своих внутренних «шестеренках механизмах». Я осознал, что никогда, никогда не видел более совершенного механизма, чем человек — все в нем было взвешено, спаяно, с возможностью ремонта. Вот он лежит — всего лишь механизм! И эти мастера антропо-сервиса копались в нем, производя не нечто сакральное, а просто гарантийный ремонт, который в зависимости от возраста стоил все дороже и все труднее подлежал обновлению к самой свежей версии. Я стоял над последним телом и думал: «Вот он — всего лишь механизм, тогда как он может ЛЮБИТЬ? Как он может ЖЕРТВОВАТЬ своей жизнью? Как он может МИЛОВАТЬ и рыдать?!»… И цемент веры в душу, одухотворяющую этот совершенный механизм, все более укреплял фундамент моего собственного «Дома Веры».
***
Христас Яннарас в своей «Метафизике тела» цитировал малоизвестное в отечественных переводах выражение святого Иоанна Лествичника: «Оно (тело) — мой союзник и мой враг, мой помощник и мой противник, защитник и изменник… Что за загадка такая во мне?! По какому закону душа соединена с телом? Как можно быть одновременно и своим другом, и своим недругом?». Владыка Каллист (Уэр) уточняет, что преподобный называет тело «врагом», «неприятелем» и «предателем», имея в виду его нынешнее падшее состояние; а когда называет его «союзником», «помощником» и «другом», обращается к его истинному, естественному состоянию до грехопадения или после восстановления. К сожалению, современный человек за границами Церкви и ее сознания, впадает в крайность телоцентричности и его желания становятся абсолютным законом бытия — ведь тело есть, а душа… вряд ли. Но и православный христианин мало пользуется «словарем» своего тела, зачастую живя так, как будто оно не более чем пакет, данный для удобства переноса вещи, купленной в бутике. А ведь наш организм — энциклопедия аналогического богословия; столь интересная живая книга, которую, как я понял недавно, уже не успею прочитать за оставшиеся мне земные годы. Как часто, замечая духовно-душевные изменения в себе, приходишь к выводу аналогичности и душевной системы параллельной физической индивидуальности: утренние зарядки сравниваешь с наращиванием душевных мышц в молитвах ко Господу, физическую боль как реакцию нервной системы — с аналогичными муками совести, безусловное неприятие каких-то грехов — как аллергическую реакцию или же отсутствие ферментов….
По мысли преподобного Максима Исповедника, и в этом он сходится со святителем Григорием Богословом, вывод напрашивается сам собой. У человека не получится быть посредником, если он сам разбит на отдельные части; он не сможет объединять, если не станет единым целым внутри себя самого. Только приняв физическое тело как неотъемлемую часть нашего человеческого естества, обуздывая его чрезмерные запросы на повышенное внимание, не позволяя ценнейшей категории земного мира — времени, сгорать именно в теле, а не в душе, мы сможем объединить в гармонии и духовное, и материальное, передав все это Богу-Творцу для подлинного вечного бытия (1Кор. 15:42-44). Даже Никейский Символ Веры, который мы поём каждую Божественную литургию, своей заключительной фразой невольно напоминает нам о невозможности христианину потерять своё тело: «…чаю воскресения мертвых…». В свете этой душевно-телесной неотделимости становится абсурдной иногда встречающееся в околоправославной интеллигентской среде мнение о переселении душ. Допустив его, мы автоматически теряем вторую индивидуальную составляющую каждого человека — его и только его физическое тело, которое каждый ведет своим путем к обОжению.
***
Каждый по-своему слышит свое тело — оно говорит понятным преимущественно только тебе языком. Оно проповедует и кричит о единстве с твоей же душой. Главное — сохранить паритет и слушать…
Через несколько лет после операционных открытий, я слушал исповедную беседу доктора, ученого, в далекие 60-е вынужденного сменить родные украинские пенаты (не без политической подоплеки) на германские стены. Будучи православным христианином, он тоже заговорил об интуитивном языке тела. Когда А. М. пришлось переквалифицироваться с медика-теоретика на практикующего анестезиолога (чему он всячески сопротивлялся, но впоследствии был очень благодарен и в этом нашел себя), его преподаватель-профессор учил слушать маленький звоночек в висках. Как известно, анестезиолог должен предварительно провести до-о-олгий опрос пациента, дабы избежать во время операций возможных тромбозов, аритмий. В отечественной практике, у нас, он длится не более 3-5 минут: «Возраст? Аллергия на какие препараты?». Так вот, делая опрос пациента, когда только намечается оперативное вмешательство, врач должен чутко прислушиваться к своей интуиции, когда она уже «повенчана» с опытом и ответственностью. Если пропустить начальный легкий-легкий звон над ухом, он будет звонить громче, и если его и в этом случае пропустить и не выяснить, что же беспокоит докторское-бессознательное, он будет увеличивать звон, пока тот не разовьется в бом «Иван-колокола». Я пытался добиться от доктора других аналогий, выйти за пределы чувственных звуков, но он не соглашался — именно нарастающий звон, и именно физического плана: «Не спрашивай, по ком звонит колокол — он звонит по тебе!».
С тех пор на каждой литургии евхаристические слова о Теле Его звучат для меня совсем по-иному. Я начал понимать, что мое собственное тело и его язык так и остались бы навсегда абракадаброй, если бы поиск не привел меня к Тому, Кто посредством Своего Тела и Крови не подарил бы «словарь». Но больше того — Господь посредством Приобщения позволяет каждому из нас взглянуть на все происходящее Его глазами, усвоить язык Его Тела! И это парадоксально, и это невозможно, но происходит.
Всем новых открытий в период наступающего Великого поста, когда мы стараемся почаще видеть и слышать и своим, и Его Телом…