Почему скрипит снег

Почему скрипит снег, я так и не понял. Когда-то мне было очень интересно. А теперь все равно. Скрип снега стал просто воспоминанием. Алюминиевые санки, кроличья шапка и колючий мохеровый шарф, закрывающий половину лица.
Снег скрипит под полозьями санок и под ногами отца. По сторонам медленно проплывают белые сугробы с желтыми собачьими отметинами. Не спеша равняется с нами и плывет дальше киоск «Союзпечать». Летом мы обязательно там останавливаемся и выбираем значки. Я собираю машинки, а папа — космос. Но сейчас не до значков. Дальше нам повстречаются продуктовый магазин, аптека, школа. Детский садик — в самом конце небольшого района. Родители этим очень недовольны.
А я никогда не мог понять почему они недовольны? Особенно зимой. Ведь это так здорово. Что может быть лучше зимы и санок, и особенно, когда тебя на них долго куда-то везут? Я решил, что просто очень тяжело найти человека больше папы, который смог бы везти его. Да что там тяжело — это практически невозможно. Как
вообще может быть кто-то больше папы? Вот он и забыл, какое это удовольствие. Я смотрел, как папа неутомимо тянет санки по скрипучему снегу и совсем не снижает скорость, когда приходится тащить их по асфальту. Нет, конечно же нет — кроме него никому такое больше не под силу. Когда мы проехали между двух деревьев, я загадал вырасти большим. Настолько большим, чтобы хватило сил его покатать. Мне очень хотелось, чтобы и папа вспомнил, как это здорово.
Полозья извлекали прощальный скрип возле крыльца детского садика, мы расставались до вечера. Он обещал, что вечером опять будут санки. Это хорошо. Плохо то, что до вечера еще нужно дожить.
Садик я ненавидел. В первый день какой-то мальчик ударил меня пластмассовой лопаткой. Я взял в руки кусок асфальта и проломил ему голову. Шучу. Просто он так орал из-за этой царапины, будто я действительно выпустил ему мозги наружу. Но ведь мозгов у него не было! Умные люди лопатками не дерутся.
Однако мое логичное поведение не оценили ни дети, ни воспитатели. И сколько потом себя в садике помню, я либо стоял в углу, либо меня били в раздевалке.
Поэтому папу я очень ждал. Однажды он пришел и увидел, как меня отделывали двое товарищей. В книгах часто пишут про трех товарищей, которые обычно дружат. Но в жизни, как правило, два товарища дружат против третьего. Я все время оглядывался на папу и думал, что он сейчас пустит этих засранцев на фарш. Как иначе? Но он не сделал и не сказал ничего. Я очень удивился. А когда мы шли домой, он сказал, что я трус и слабак. С яростью схватил меня за воротник шубы, вокруг которого был повязан колючий мохеровый шарф и ставил подножки, сбивая с ног:
— Вот так их нужно было! Вот так!
Я сказал, что они старше меня на год. Он сказал, что нужно снять солдатский ремень, которым я подпоясывал шубу, и лупить их тяжелой латунной пряжкой со звездой.
Папу я привык слушаться. На следующий день одного мальчика из моей группы увезли в больницу. После этого меня в раздевалке била уже почти вся группа. Все товарищи. Даже девочки. Ремень с латунной пряжкой перед этим предусмотрительно отбирали.
Забирали меня из садика почти всегда последним. Воспитательница очень нервничала и часто заставляла стоять одетым на лестнице. Я не возражал. Там было окно, в которое я смотрел, ожидая того, кто за мной придет. За окном лежал снег и светили в вечерних сумерках фонари. Сквозь прозрачное стекло можно было смотреть на снегопад или метель, а самому оставаться в тепле и безопасности.
Папа приходил за мной прямо с работы и, конечно же, без санок. Мы шли домой пешком, и он обещал, что санки будут в следующий раз. Конечно, я ему верил, хотя «следующий раз» постоянно откладывался и переносился. Взрослым почему-то кажется, что это такая вполне себе реальная вещь, этот самый раз. Следующий. Со следующим ребенком, видимо, ведь дети почему-то быстро растут и…
Но однажды день настал. Отец пришел рано, наверное, самый первый из родителей.
— А мы на санках? — спросил я.
— На санках, на санках, — как-то рассеянно ответил папа, — давай, одевайся быстрее.
Это была совершенно лишняя просьба. Я никогда в жизни больше так быстро не одевался. Мы вышли на крыльцо, и папа взял меня за руку.
— А где же санки? — оглядывался я по сторонам.
— Там, дальше стоят.
Я подумал, что он оставил их у забора и очень забеспокоился. Их же могут украсть.
— Пошли скорее, — сказал я.
— Побежали, — сказал он.
Это была хорошая мысль. Вместе мы быстро добежали до ворот. Возле ворот стояло такси. В углу его лобового стекла горела желтая лампочка. Санок нигде не было.
— Пап, а где? — я все еще верил ему.
— Да вот же, смотри! Смотри, какие санки! — папа уже открывал дверь машины.
Я подумал, что санки в салоне или в багажнике.
— Так давай их достанем!
Но он быстро затолкал меня на заднее сиденье и захлопнул дверь. Сам сел спереди. Машина тронулась. И только тут до меня, наконец, дошло.
Плакал я тихо. Таксист, по-моему, ничего не заметил. А я понял, что в этот день папа, наконец, нашел человека, которому по силам катать его на санках. И этим человеком был точно не я.
На следующий день из садика я пошел домой сам. Нет, не из мести. Просто уже знал тогда, что такси — дорого. И что папа всегда очень занят, а дорогу я прекрасно помнил. Почему я решил, что он будет ждать меня дома — не знаю. Не думаю, что дети дураки. Просто у них мало житейского опыта.
В тот вечер была метель. Я видел, как носятся за стеклом белые колючие снежинки и тихонько спускался по лестнице, на которой меня опять заставила стоять одетым воспитательница. Входная дверь у нас не скрипела. Я придержал ее, чтобы она не грохнула. И пошел домой.

Обычно дорога занимала пятнадцать минут. В этот раз я шел полтора часа. Заблудился и пробирался бескрайними снежными полями. Проваливался в снег по пояс, до солдатского ремня, но твердой земли под ногами не чувствовал. Когда пришел домой, папы там не было. Но мама сказала, он уже два раза прибегал, чтобы узнать новости. И сейчас в третий раз побежал по дороге в садик и обратно. И если честно, то все это мама не сказала, а прокричала. Они все вообще в тот вечер очень много кричали. Даже бабушка. Папа кричал, когда вернулся, как разрывал по дороге каждый сугроб и боялся, что найдет там меня.
— Ты понимаешь?!
Я понимал. Мне стало его очень жалко. Я же видел, какие там сугробы. Поэтому, когда он вытащил из брюк свой ремень, с обычной, несолдатской пряжкой, я сопротивлялся только для вида. Ну и кричали опять все очень, да. Кто-то от боли, а кто-то от жалости и бессилия. Я тогда не мог понять, почему влетело мне, а слезы на глазах у папы? И настолько растерялся, что не смог объяснить ему, почему так поступил. И сейчас не могу. Уже которую зиму снег не скрипит под его туфлями…
Говорят, что нельзя возвращаться в места, где вы были счастливы. А я вам так скажу: если не отшибло память, то не стоит жить в местах, где прошло ваше детство. Потому что меняется все, кроме звука, с которым там скрипит снег. Он выпадет, как падал сто и тысячу лет назад. И все также будет скрипеть под ногами. Но кроме этого не будет больше ничего.
И новая купленная машина уже не принесет и сотой доли радости, которую приносили алюминиевые санки среди собачьих отметин.
Какой смысл в машине, если в ней нельзя катать тех, кого любишь? Тем более, когда годы прошли, опыт пришел и теперь можно все объяснить. Например, объяснить почему заставлял уже своего сына ходить на бокс и часто боролся с искушением подарить ему дедов ремень с тяжелой латунной пряжкой. И о том, как не подарил, и как старался не ругать, когда парень потерял, наконец, эти проклятые боксерские перчатки. Кулаки могут быть признаком слабости, а могут и не быть. Но быть сильным или нет, и в чем именно сильным — каждый решает сам. Понять и объяснить можно все, опыта теперь хватит. Только ведь не нужно. Достаточно простых, как алюминиевые санки, слов. И они всегда будут сказаны вовремя.
Садик обветшал и его давно снесли. Я хожу иногда той старой дорогой и ловлю себя на мысли, что мне постоянно хочется порыться в сугробах. Иногда я так и делаю. Знаю ли я, что хочу там найти? Конечно, знаю. И, наверное, когда-нибудь об этом расскажу…